Страница 6 из 13
Рядом послышались шаги, и Азар подняла голову. Перед ней стояла старушка в синем джильбабе.
– Дохтарам[2], ты хорошо себя чувствуешь?
Азар смотрела на нее с изумлением, не зная, что сказать. Она никак не ожидала, что эта незнакомка подойдет к ней и заговорит. Не представляла себе, каково это – заговорить с кем-то оттуда, из тюрьмы.
– Что-то ты бледная, – продолжала старушка.
В ее голосе Азар безошибочно различила тебризский выговор, как у матери – то же легкое певучее растягивание слогов, словно привычные слова приподнимаются на цыпочки, – и ее глаза налились слезами.
– Я жду свою дочь, – ответила она, с трудом проталкивая слова сквозь сжавшееся горло. Слишком ясно вспомнилась ей мать – как она омывает Азар лицо холодной водой из фонтанчика, готовясь к утренней молитве.
– А где она? В детском отделении?
Как прорывает плотину, так из глаз Азар хлынули слезы. Сама не зная, почему, она плакала, и все ее тело содрогалось от неудержимых рыданий.
– Не плачь, азизам[3], ну что же ты плачешь? – с удивлением и тревогой заговорила старушка. – О чем тебе плакать? Девочка твоя здесь. Иншалла[4], хорошая девочка, здоровая и красивая, как ты – хотя тебе надо бы больше кушать. Очень уж ты худая. А ведь теперь тебе придется двоих кормить. Надо быть сильной, дочка, идет война, и все мы должны быть сильными, чтобы Саддам не поставил нас на колени! – Так приговаривая, она утирала Азар слезы концом своего белого хиджаба, – а слезы текли и текли, и не было им конца.
– Что же ты не пойдешь и не заберешь свою дочку? – спросила старушка, должно быть, надеясь, что этот вопрос отвлечет Азар и положит конец ее слезам.
– За ней пошла Сестра, – проговорила Азар, давясь слезами, низко опустив голову и утирая лицо краем чадры.
– Так ты здесь с сестрой! – радостно воскликнула старушка. – Ты не одна! Вот и славно!
– Она не моя сестра, – ответила Азар. – Мы просто зовем ее Сестрой. Она… – Тут она оборвала себя и умолкла.
Старушка ждала продолжения. Миг – и что-то изменилось в ней: помрачнело сморщенное лицо, потемнели серо-зеленые глаза. Старушка молчала – не спешила больше утешать Азар или говорить с ней о дочери. Лишь несколько секунд спустя опустила ей на голову морщинистую руку.
– Понимаю, – промолвила она.
В ее глазах плескались несказанные слова, быть может, вопросы… И все же она поцеловала Азар в лоб и торопливо отошла. И вовремя: с другой стороны коридора уже показалась Сестра с крошечным красным свертком в руках.
Забыв о старушке, Азар вскочила на ноги. В картине, что открылась ей, было что-то мучительно неправильное: крохотный ребенок – ее ребенок – в руках у тюремщицы! На миг ее охватило такое отчаяние, что подкосились ноги. Но Азар сказала себе: сейчас она думать об этом не будет. Главное – ее ребенок с ней. Ее дочь жива. Ей очень повезло. Остальное сейчас не важно.
Сжав руки, она смотрела, как приближается Сестра. В сердце бушевала буря. Азар не могла оторвать глаз от свертка в руках у Сестры. Гнев и досада исчезли, смытые мощной волной нежности и желания защитить. Азар протянула руки, трепеща от желания прижать дочь к груди. Однако, когда Сестра подошла ближе, Азар разглядела, в какое одеяло завернута ее дочь. Грубое тюремное одеяло – а под ним ребенок совсем голенький. При мысли о том, как колет грубая шерсть нежную младенческую кожу, Азар сморщилась, словно от боли. Она стояла с протянутыми руками, но заговорить не могла, знала: если откроет рот, из уст ее не вырвется ничего, кроме долгого пронзительного воя.
– Ты слаба, – сказала Сестра, сворачивая к лифту. – Ты ее уронишь.
Азар неотрывно смотрела на сверток – и представляла себе, как выхватывает его из рук Сестры и бежит, бежит по коридорам, прочь отсюда, на улицу, через мост, где в тени сикоморы ждет ее папа…
Сестра взглянула куда-то в сторону, и ее лицо озарилось улыбкой. Посмотрев туда же, Азар увидела, что к ним идет Мейсам – в белой рубашке навыпуск и черных брюках, гордо стуча шлепанцами по кафельному полу. Шел он неторопливо, задрав голову, явно наслаждаясь своей ролью стража революции, чей намеренно скромный вид лишь подчеркивает всевластие. Как ни старался Мейсам отрастить бороду, бородой это назвать было пока нельзя – так, три волосинки. Для настоящей бороды он был слишком молод. И шагал с ребяческой гордостью – с гордостью мальчишки, только что выигравшего войну. Очень скоро Мейсам и еще тысячи таких, как он, отправятся на настоящую войну, бушующую на границах. Очень скоро у страны иссякнут все средства защиты, кроме живой силы – и придется заваливать врага трупами. Сколько мальчишек уйдут на войну – и многие ли из них вернутся?
Тем временем Сестра, с показной скромностью опустив глаза и небрежно перехватив младенца одной рукой, другой принялась поправлять прядь волос, выбившуюся из-под чадры. Азар не отрывала взгляда от рук Сестры, ей хотелось рвануться вперед и подхватить ребенка, которого Сестра, занятая своими кокетливыми ужимками, вот-вот уронит.
– Салаам бараадар![5] – сияя, поздоровалась Сестра. – Я думала, ты уехал!
– А я еще здесь. Ну что, готовы? – спросил Мейсам, нажимая кнопку лифта.
– Да, с Божьей помощью, все закончилось.
Вместе с Мейсамом вошел в лифт еще один мужчина: взглянул на Азар – и его желтоватые глаза расширились от удивления: он ее узнал. Азар стрельнула взглядом в сторону Сестры. Та, забыв о показной стыдливости, повернулась к Мейсаму и вела с ним оживленную беседу. Азар придвинулась к мужчине ближе. Она тоже узнала его, хоть с их последней встречи он сильно изменился: постарел, осунулся, борода придала лицу суровость. На нем была белая синтетическая рубашка, застегнутая, как положено благочестивому мусульманину, до самого горла, и пластиковые шлепанцы – такие же, как у Мейсама.
Интересно, думала Азар, он и сейчас живет по соседству с родителями, в том же тупичке? По-прежнему заходит к ним на чай, рассказывает отцу, что выпущены новые карточки на сахар и растительное масло – ведь добывать карточки на продукты становится все труднее. Или, быть может, борода, пластиковые шлепанцы и суровость в лице говорят о том, что он стал слугой революции?
Во взгляде его, когда он узнал Азар, ясно выразилось изумление. Очевидно, о ее аресте родители не рассказывали. И неудивительно. Боялись, конечно. Кто бы на их месте не боялся? Азар вздрогнула, думая о том, как родители могли об этом узнать. Представляла себе, как Гвардейцы Революции вламываются к ним в дом, переворачивают все вверх дном, угрожают, забрасывают вопросами – а папа и мама, съежившись в углу, глядя на то, как чужие люди хозяйничают в их доме, понимают, куда пропала Азар, почему так долго не появлялась.
– Со мной все хорошо, – прошептала Азар, глядя ему в глаза. – Скажите им. Все хорошо.
Мужчина растерянно кивнул. Взрыв смеха Сестры заглушил шепот Азар: пронзительный хохот наполнил тесную кабину лифта, отразился от стен и от неоновой лампы на потолке.
Азар повернулась к Сестре:
– Дайте мне ее подержать. Я не уроню.
Поколебавшись, Сестра положила на руки Азар колючий шерстяной сверток. Девочка спала, чуть приоткрыв крохотный розовый ротик. Как хотелось изо всех сил прижать это нежное тельце к груди, ощутить, что ее дочь реальна – реален этот ротик, и сморщенная розовая кожа, и черная щетка волос на лбу!
И все же Азар действительно была еще слишком слаба. Она просто держала ребенка, чувствуя, как колет ладони шерстяное одеяло, едва прикрывающее младенческое тельце. Как растут в ней скорбь и чувство вины. Что она наделала? Зачем привела дочь в мир, где не мать, а тюремщица первой берет ее на руки?
Зарывшись лицом в одеяло, она вдохнула сладкий запах малышки. Стала целовать ее лобик, шею, плечи. Целовала и вдыхала ее аромат, и наслаждалась ее близостью, и мысленно молила о прощении.
2
«Доченька» (фарси).
3
«Милая» (фарси).
4
«Если пожелает Аллах» (араб.), у мусульманских народов идиома, аналогичная русской «дай-то Бог».
5
«Здравствуй, брат!» (фарси)