Дети жакаранды

Азар родилась не здесь, однако Тегеран стал ей домом. Стал родиной. Она любила этот город – неумолчный шум машин, белые, испещренные пятнами стены, многолюдность и суету. Любила так, что однажды поверила, что способна изменить его судьбу. Так она сказала Исмаилу, объясняя, почему хочет продолжить борьбу. «Не за это мы боролись, не за это рисковали жизнью. Нельзя допустить, чтобы у нас все отняли».

И, куда бы она ни шла, Исмаил шел с нею – рука в руке. «Все, что мы делаем, будем делать вместе», – сказал он. Любую судьбу они разделят пополам. Быстро, с готовностью он воспламенился ее жаром. Тоже ходил на подпольные собрания в душных, битком набитых комнатах, помогал печатать листовки и писать лозунги на пачках сигарет, говорил о будущем со студентами у себя в университете. Когда начались преследования и стало слишком опасно поддерживать контакты с родными, оба они отрезали себя от семей – перестали звонить и отвечать на звонки, перестали их навещать. Вместе плакали – в горе, в растерянности, не понимая, правильно ли поступают. Идти вперед больше не было сил; поворачивать назад – поздно. Дверь в их дом превратилась в зияющую рану: родители приходили под дверь и упорно стучали, наполняясь горем и чувством вины. Тогда Исмаил и Азар решили переехать. Исчезнуть, не оставив следов. Так будет легче, говорили они друг другу. Вдали от родных мест можно хотя бы притворяться, что все позади.

«Стоило ли оно того?» Азар откинула с лица пряди волос. Простит ли Исмаил когда-нибудь, что свою борьбу она поставила превыше всего на свете? Выше их любви, выше ребенка, растущего в ее чреве? Даст ли им судьба еще один шанс?

Поставив острые локти на подоконник, Азар прижалась лбом к нагретому стеклу. Автомобили черепашьим шагом двигались через мост. Даже издалека Азар видела крохотные недовольные физиономии водителей и нетерпеливые позы мотоциклистов, тоже застрявших в пробке – здесь не было места и для мотоциклов. А над мостом огромной низкой тучей навис черный плакат с изречением Верховного Вождя, выведенным изящным курсивом: «Революция стала взрывом света». И с изображением взрыва света, похожего на фейерверк.

На тротуаре под плакатом, рассеянно глядя на дорогу, стоял мужчина – усталый, прежде времени постаревший. Солнце ярко освещало его изможденное землистое лицо. Когда Азар его увидела, сердце ее пропустило такт. Рот раскрылся в изумлении, лицо осветилось улыбкой. Она не верила своим глазам.

– Педар![1] – закричала она и стукнула ладонью по стеклу.

Отец ее не услышал. Не обернулся. Рядом с ним стояли на земле несколько сумок; достав из кармана носовой платок, он утирал пот со лба. На сгорбленных плечах, на опущенной голове лежал тяжкий груз – не возраста, чего-то иного.

Лицо Азар искривилось, губы задрожали. Ни разу за все месяцы в тюрьме не чувствовала она, что отец так далек от нее, так недосягаем. Никогда не была она так одинока, никогда так не страшилась будущего.

– Педар! – крикнула Азар снова, из последних сил. Однако крик обернулся бессильным стоном, едва ли способным прорваться сквозь толстое стекло.

Отец не слышал. Не поднимая головы, подхватил он свои сумки и зашагал прочь. Тяжело дыша, широко раскрытыми глазами смотрела Азар, как удаляется в дымке жаркого летнего дня высокая сутулая фигура. Вот он оседлал мопед и скрылся.

Пробка на мосту понемногу рассасывалась – а Азар все стояла, бессильно уронив ладонь на оконное стекло, глядя на серые листья, пустые птичьи гнезда и на черный плакат, говорящий о свете.

В следующий раз, когда отворилась дверь, вошла Сестра – одна. Ребенка с ней не было. Не было ни врача, ни акушерок. В руках Сестра несла одежду Азар. Изумленно, по-прежнему дрожа, Азар смотрела на нее: перед глазами еще стоял отец, его усталое лицо и сгорбленные плечи. Сестра положила одежду на кровать. Азар слабым голосом спросила, где ребенок.

– Заберем по пути на улицу, – ответила Сестра, и Азар поняла: все усилия врача были тщетны. Сестра победила. Пора возвращаться в тюрьму.

Сестра пнула ногой пустую тарелку.

– Мейсама не видела?

– Мейсама?

Азар знала, кто такой Мейсам. Тот Брат, что утром в кабине грузовика рассказывал что-то забавное, вызывая у Сестры приступы смеха. Азар уже случалось видеть их вместе: Сестра, заметно старше Мейсама, хвостом ходила за ним и по темным коридорам тюрьмы, и по бетонированному дворику. Громко смеялась его шуткам. Приносила ему угощение и подарки – например, шерстяные перчатки, связанные ею самой. Обхаживала этого молодого Брата в отчаянной надежде купить его любовь.

– Высокий Брат с большими карими глазами. Красивый такой. – Сестра нахмурила густые прямые брови. – Он был с нами утром. Ты его не видела?

Азар молча смотрела на Сестру. Она вдруг поняла, почему Сестра так настаивала на том, чтобы уехать из больницы сегодня же. Не из-за правил, не из-за тюремного распорядка, не из соображений безопасности. На жизнь или смерть Азар ей плевать: просто она, снедаемая похотью, хотела и обратно ехать в одной кабине с красавчиком Мейсамом.

– Нет. Наверное, он уже уехал, – солгала Азар.

На самом деле она, кажется, видела Мейсама – хоть и не помнила точно; она почти ничего не помнила. Но, когда Сестра, мерзкая старая баба, наклонилась, чтобы застегнуть на ней наручники, на рябом от неровной тени листьев сикоморы лице читалось нескрываемое разочарование, – и Азар ощутила мстительную радость.

Едва они вышли в коридор, Сестра сказала, что сейчас принесет ребенка, и исчезла. Азар едва держалась на ногах; она с облегчением опустилась на белый пластмассовый стул у стены. Голые лампочки на потолке освещали пустой коридор тусклым, мигающим светом – светом, от которого слезились глаза.

Из комнаты дальше по коридору вышла пожилая женщина, аккуратно прикрыла за собой дверь. Остановилась у плакатов на стене, стала внимательно их разглядывать, касаясь каждого рукой. На ней был белый хиджаб и темно-синий джильбаб до колен – и, как видно, она кого-то или чего-то ждала. Наверное, появления на свет внука или внучки. Чистенькая аккуратная старушка в мрачном полутемном коридоре смотрелась неуместно.

Вот она села, положив на колени сумку из коричневой кожи с потертым ремешком. Бросила взгляд на Азар и тут же отвернулась. В ее серо-зеленых глазах Азар успела прочесть страх. Почему? Что-то поняла по лицу? Неужто в лице у Азар есть что-то кричащее о железных дверях, наручниках и допросах? Ведь жизнь в тюремных стенах не так уж сильно отличается от жизни на воле. И здесь, и там все скованы страхом, словно цепями, и влачат эти цепи за собой по улицам, в вековечной тени величественных и скорбных гор. Все живут в страхе, хоть никогда о нем не говорят. Страх, о котором молчат, становится неощутим и вездесущ, как воздух; невидимый и всемогущий, правит он человеческой жизнью.

Азар взглянула на свои свободные серые штаны, на черную чадру, наполовину размотавшуюся и свисающую на пол. Заключенные управлялись с чадрами совсем не так ловко, как Сестры. Наматывали их на себя неумело, словно ребенок, впервые одевающий куклу – сломанную куклу с безжизненно висящей рукой и перебитыми ногами.

Азар поспешно обернула чадру вокруг себя, натянула на лицо, спрятала под ней скованные руки. Под покровом чадры осторожно коснулась подбородка, впалых щек. Должно быть, она страшно исхудала. Выглядит, как привидение. В памяти всплыл образ – яркое воспоминание: с листовками в руках она бежит по пустынной улице, а за спиной слышится топот Революционной Гвардии. Азар помнила, как страшно билось тогда сердце – словно обрело собственную жизнь и пыталось вырваться из груди. Она спряталась за машиной. Помнила все: выбоину в асфальте, гонимую ветром конфетную обертку, окно ближайшего дома, и под окном столик с клеенкой, разрисованной желтыми розами. Запах нагретого металла. Яростное, оглушительное биение крови в висках.

Как будто столетия прошли с тех пор, с того дня под высоким безоблачным небом. Куда все исчезло? Что сталось с той Азар – решительной, быстроногой, ни с кем, даже с Исмаилом, не делившейся своими сомнениями?

1

«Отец!» (фарси) – здесь и далее прим. пер.