Страница 26 из 30
А дальше все продолжалось в том же ключе.
Мы вместе ездили в институт, общались там во время перемен, вместе ехали в общежитие, иногда виделись там вечером.
Наши отношения не продвинулись ни на шаг.
Мы не ходили в театры, не ели мороженого, даже не гуляли по московским улицам.
Театры ее не интересовали, гулять она не любила, мороженого не ела из боязни располнеть.
Мы даже почти не разговаривали; нам было не о чем говорить.
Она ничего не читала, ничем не интересовалась, ни к чему не стремилась.
Мне – прочитавшему еще в начальной школе все 50 томов синего «Сталинского» издания Большой Советской Энциклопедии – было с нею скучно.
Все темы оказались исчерпанными в первый же день – не вспоминать же нам было ежедневно про размножение, этого хватило от силы на три раза.
Я никогда ничего не выспрашивал у новых знакомых; я всегда довольствовался тем, что мне сообщали по желанию. А девушка была немногословна.
Она училась на семинаре поэзии, но – как и большинство молодых поэтесс – не обладала ни талантом, ни даже до поры до времени заменяющей его экзальтацией.
Стихи ее не были ни хорошими, ни плохими.
8
Подчеркну, что они не были даже именно плохими; ведь по-настоящему плохие стихи оставляют в душе след куда более глубокий, нежели иные хорошие!
* * *
Чего стоило многажды упоминавшееся мною обращение к богу, прозвучавшее в стихах Ирины Новосельской , восклицавшей:
– Сблюнь, Господи!!!
Стихи Иринины в те времена были ужасны – словно обугленный пень, перевитый кружевными ленточками.
Но образ бога, которого призывали очистить желудок, обошел весь институт и стал притчей во языцех.
И когда я сидел в дрянной студенческой столовой, куда нам выдавали бесплатные талоны, над какими-нибудь омерзительно воняющими котлетами с гарниром из прошлогодней кислой капусты…
Сидел и сидел – как Будда на листе лотоса – не в силах заставить себя ковырнуть вилкой эту гадость…
Ко мне не спеша подходил Саня Ануфриев.
Вставал в позу, сбрасывал со лба Наполеоновский чубчик и спрашивал, ухмыльнувшись:
– Ну что, Витюшка – похоже, господи уже сблюнул?..
И ситуация прояснялась без комментариев.
А сейчас, пройдя все ступени формирования мастерства, Ирина Новосельская стала одним из признанных поэтов – по тонкости ощущений мало кто из современников может с нею сравниться.
* * *
Приведу другой пример из той же категории.
Сделав одно необходимое языковедческое отступление.
Я люблю русскую квазинормативную лексику, не только собираю и употребляю имеющиеся образцы, но и генерирую новые.
Пристрастие к нецензурному языку не есть свидетельство о недостаточной интеллигентности, некультурности, малого словарного запаса и пр. Оно показывает уровень погружения в бездонный мир самого русского языка.
Ведь и Александр Сергеич порой открыто матерился в своих стихах, заменяя буквы символами, что не меняло смысла, понятного любому русскому человеку.
Другое дело, что надо знать, когда, при каких условиях и перед кем рассыпать перлы ненорматива, а не употреблять его из-за скудословия, как делал Дровосек.
Нецензурная лексика в чисто мужской компании столь же естественна, сколь и в чисто женской.
Русский язык – как литературный, так и нелитературный – дает неисчерпаемые возможности знающему человеку.
Разумеется, любое нецензурное слово можно заменить эвфемизмом любого типа.
Можно сказать «мышечная трубка, ведущая из промежности к матке, выстланная слизистой оболочкой и обеспечивающая процесс совокупления». Можно употребить медицинский термин «вагина». Можно сказать нейтрально «влагалище», хотя это слово означает и ножны для меча и пазуху листа в ботанике. А можно использовать то слово, над множественным числом которого безуспешно бились мы с Саней Ануфриевым – все зависит от вкуса, места, времени.
Недаром умные носители иных языков в самые трудные минуты прибегают к русским идиомам.
Ругаются по-русски и татарин и башкирин, и чувашин и мордвин, и грузинец, и армянец…
Например, в эпоху моего бытия студентом математико-механического факультета Ленинградского государственного университета я имел приятеля-сокурсника, азербайджанца по имени Ильгам.
В отличие от душманоподобного Бакира Ахмедова, Ильгам был утончен и почти нежен, как истинный восточный мужчина. Носил благородную фамилию и утверждал, что является то ли внуком, то ли правнуком великого просветителя, чье имя присутствовало во всех выпусках Большой Советской Энциклопедии и чей портрет даже был на одной из почтовых марок СССР. И я тому верил, поскольку в малых народах не бывало однофамильцев, не являвшихся родственниками.
Но в определенных ситуациях этот изящный юноша прибегал именно к русскому нецензурному языку, причем вполне понимая смысл слов.
Особенно любил Ильгам слово из 5 букв (один гласный звук, три согласных, мягкий знак), которое исходно означает падшую женщину, но используется и для выражения сильных эмоций, и для эмфазиса и просто для связи фраз в длинном предложении. Хотя – генетически имея речевой аппарат не приспособленный для фонетики русского языка – не мог выговорить слово правильно, и ругался просто:
– Балет!…
В шуточных стихах хорошо звучат звукоподражательные неологизмы.
Например, в последнем куплете старой студенческой песенки, где шаг за шагом описывается процесс врастания в среду некоей молодой пары, направленной по распределению туда, куда ворон костей не заносил и постепенно заводящей живность от курочки до «коровенка»
– Поедем, любимая, в деревню жить!
Поедем, красивая, хозяйство заводить!
Заведем мы коровенка…
Коровенок – «муки-муки»,
Жеребенок – «бруки-бруки»,
Поросенок – «хрюки-хрюки»,
Индюшонок – «дуки-дуки»,
Уточка в носу плоска,
А курочка по сеночкам похаживает!
И эти «дуки, хрюки и бруки» создают неповторимый образ молодых людей, которым кажется. что все у них впереди.
* * *
Толя Кудласевич, поэт тонко чувствующий и в высшей степени креативный (хоть в те времена еще не поднявшийся на истинные высоты) тоже хотел внести свою лепту в звукопись.
И, сочинив песенку о лирическом свидании в начале лета, описал пейзажные ощущения влюбленной парочки, где имелись такие строчки (первую я забыл, поставил слоги для соблюдения размера, а окончание взял для рифмы с потолка):
– Мы с тобой… татата-тык,
А соловей – «чирик-кирдык»!..
(В оригинале буквы были иными; «к»= «п», «р»= «з»…)
Этот звукоподражательный вариант неприемлем с объективной точки зрения; соловей – не воробей, он не чирикает и не кирдыкает, даже не хрюкает, а только свистит и щелкает. Сей факт был ясен всем включая самого автора; соловья – хоть раз в жизни, хоть в кино – слышал каждый.
Но тем не менее ни одни посиделки не обходились без того, чтобы мы не попросили милого Толика спеть про пи***дыкающего соловья и не валялись бы при этом от хохота все, вместе с исполнителем.
И этот соловей Кудласевича тоже стал одним из символов нашего курса.
* * *