Страница 14 из 30
Думаю, им владел синдром, каковой озвучил герой-алкоголик в романе Олега Куваева, который утверждал, что больше всего в жизни любит не саму выпивку, а момент ей предшествующий.
То есть ожидание вот-вот грядущего удовольствия было куда сильнее, чем само удовольствие.
И потому мы сидели и болтали обо всем на свете.
На широком подоконнике стояла бутылка армянского коньяка за восемь рублей двенадцать копеек, а за окном я видел другую «высотку».
Здание МИД СССР, стоящее на Смоленской площади, в дельте реки Арбат.
* * *
Впрочем, я могу ошибаться.
Возможно, здания Министерства иностранных дел великой страны, занимавшей шестую часть мировой суши, я тогда не видел.
Не исключено, что номер поэтессы выходил на другую сторону; да и вообще не уверен, что Смоленская площадь просматривается из «Пекина».
Но это неважно.
* * *
Важным было лишь то, что в тот момент я думал о том самом здании.
Ведь я собирался туда на спланированное свидание.
Предыдущим субботним вечером я познакомился с девушкой.
Миниатюрной студенткой дневного отделения одного московского института, бывшей моложе меня лет на 15 – хотя сей факт меня не озадачивал.
Мы познакомились в театре.
(Ведь на протяжении 5 сессий я все свои вечера проводил в театрах.
Литинститут входил в реестр творческих ВУЗов, и студенческий билет служил рода пропуском в любой драматический театр.
Стоило лишь отстоять небольшую очередь перед спектаклем и протянуть синюю книжечку в окошко администратора, как в руках оказывалась бесплатная контрамарка – причем на 2 лица, словно дирекции всех театров знали о необходимости сублимации творческого либидо.)
Девушка мне приглянулась: она принадлежала к моему женскому типу.
Одета она была в какую-то блузку и заманчиво короткую юбочку.
И смотрела на меня снизу вверх так, что после спектакля мы не попрощались.
Я проводил ее на метро до общежития, которое находилось около МКАД, на тогдашней окраине Москвы.
Но и там мы расстались не сразу – еще добрый час гуляли в темноте по какому-то парку, вдоль берега плоского канала.
Девушка не возражала, а лишь захихикала и обхватила мою шею, когда я естественным образом подхватил ее на руки.
(И ее масса и моя тогдашняя сила позволили сделать это одним духом!)
И я какое-то время нес ее под смутными фонарями.
Ощущая ее легкое дыхание на своей щеке.
Томясь упругим прикосновением выпуклостей через мою тонкую рубашку, ее еще более тонкую кофточку и пропечатывающийся бюстгальтер.
Млея от гладкости ее прохладных голых ног в своих дрожащих ладонях.
Мне очень хотелось поцеловать ее под теми сумрачными фонарями, но я не стал продвигаться слишком быстро и мы договорились о свидании.
На следующий день у здания МИДа – где она проходила практику по своей специальности.
* * *
Поэтому, сидя в «Пекинском» номере, я предвкушал не менее, чем эти самые поэт с поэтессой.
Только если им оставалось лишь раскинуть ложе любви, то мне предстояли некоторые усилия.
Но в конце концов, плод от них не становился менее сладким, а для этого дела обшарпанная комната литобщаги (из которой без слов удалился бы верный Саша Ануфриев) годилась не хуже, чем номер высотной гостиницы.
И потому я тоже оттягивал момент – досидел до крайнего срока, искоса глядя на грудь поэтессы и думая о местах той девушки.
А потом устремился на точку почти бегом.
Высокий и стройный, с пышной шевелюрой, в длинном черном кожаном плаще, почти свежем костюме и белой рубашке при модном по тем временам галстуке из узорчатого кожзаменителя с жемчужным отливом.
Великолепный, как прижизненный памятник самому себе, и невероятно счастливый.
* * *
На широких ступенях перед циклопическим порталом я прождал маленькую девушку целый час.
Мог бы ждать до второго пришествия – которого дождался бы навряд, поскольку и первое остается под вопросом.
Она не пришла.
Не знаю причин; скорее всего, главной был мой уже тогдашний возраст.
* * *
Но неудача меня не огорчила.
Все происходило на 1 курсе.
Будущее казалось уходящим под небеса, словно высотное здание Сталинского классицизма…
Впереди было несколько сессий и достаточно вечеров; в Москве имелось много театров и девушек в них собиралось немало – все у меня было впереди.
Девушки в джинсах, в платьях, в шортах и в юбках.
Девушки в чулках и девушки в узких трусиках.
Девушки в лифчиках с прокладками, в лифчиках на косточках, в лифчиках жестких, мягких и неощутимых кружевных, девушки в «анжеликах» и девушки без «анжелик».
Девушки одетые, полуодетые, полураздетые и совсем раздетые.
Девушки в гостиничных номерах, в комнатах общежития, в его подвальных душевых и на подоконниках его коридоров, на скамейках ночных парков и еще черт знает где…
Так мне казалось в то воскресенье.
* * *
Увы, лишь казалось.
Но то – иная история; сейчас вспомнилось только нечто светлое.
14
Оно пришло ко мне, едва я начала писать о двух любимых городах своей молодости, связанных почти прямой железной дорогой, соединявшей два одинаковых вокзала.
* * *
Ведь все это было.
И не с кем-нибудь, а со мной.
Хотя в жизни столь далекой и столь счастливой, что сейчас уже не кажущейся реальной.
* * *
Рыжая Анастасия еще в те времена предупреждала всех:
«Москва – Санкт-Петербург» – любви прощальной поезд.
Прощай, мой милый друг, быть может, навсегда!
«Москва – Санкт-Петербург»… Любовь моя – как повесть,
Что нам не дописать, быть может, никогда.
* * *
А я все-таки попытался дописать.
Вкус помады
Это было давно, хоть и правда.
* * *
В 80-х годах прошлого века я часто пел одну песню.
Автора уже не помню; не имея привычки без особой нужды рыться в зловонной помойке Интернета, не стал искать я и точного текста, а привожу по памяти один куплет:
Тридцать лет – это солнце и море,
Вкус помады и горечь потери!
Тридцать лет – это радость и горе,
Тридцать лет – это жизнь на пределе…
Впрочем, не исключено, что я перепутал нечетные строки, взяв их из другого куплета.
Отмечу, что песня так и называлась «30 лет», и автор ее считал сей возраст «возрастом вершины», хотя и оговорился в последней строке, что «тридцать лет – это все-таки мало».
Будучи от рождения литератором до мозга костей, при исполнении я слегка редактировал вторую строку, заменив «горечь» на «запах», поскольку полагал, что информация, даваемая двумя разными органами чувств, экспрессивнее, нежели перечисление двух разных вкусов.
В те годы мне самому еще не исполнилось даже тридцати, поэтому символы автора казались верными; лишь много позже я понял, что нет в жизни ни подъема, ни вершины, ни спуска, что сама жизнь есть только миг между прошлым и будущим…