Страница 13 из 30
Москва всегда звучала для меня тихими, печальными и светлыми песнями Окуджавы.
Как звучит и до сих пор несмотря на то, что нынешний ее облик города изменился до неузнаваемости в далеко не лучшую сторону.
* * *
В Москве я бывал – сначала то проездами, то пролетами – с детских лет.
В Ленинградско-студенческий период своей жизни я оказывался там по вынужденным причинам: при отсутствии билетов на прямые рейсы агентство «Аэрофлота» отправляло до Москвы, откуда самолетов в Уфу вылетало на порядок больше.
Помню как в первый свой осознанный визит я ехал по весенней Москве из «Шереметьева» в «Домодедово» и отмечал, как за окном автобуса едва набухающие почки сменяются зацветшими деревьями. И впервые в жизни осознал, что в природе все меняется непрерывно и разница в сто километров по меридиану оказывается ощутимой.
А потом однажды преднамеренно взял из Ленинграда сразу два билета: на утренний рейс до Москвы и на вечерний в Уфу.
Решил провести в столице целый день, списавшись со своей старой любовью (№3, с 3-го по 8-й класс средней школы) Наташей Х., учившейся в МФТИ.
И мы провели его прекрасно.
Особенно запомнилась прогулка по Арбату.
Не по нынешнему пешеходному борделю, который я имел в виду, пиша в стихотворении «Виктору Винчелу»:
На ярмарке шутов раскинул балаганы
Без искры, без души бессмысленный наш век.
А по настоящему Окуджавскому Арбату с мостовыми и тротуарами.
От ресторана «Прага» до Смоленской площади, мимо дома, в котором родился Пушкин…
Эта прогулка наполнила мою душу таким светом, что я написал стихотворение «Мы с тобой шагали по Арбату», а теперь снабдил его фотографией той самой Н.Х. тех лет…
* * *
Но по-настоящему Москва открылась уже в Литинститутские времена.
В ту пору, когда я уже повзрослел, но еще не заматерел до такой степени, чтобы перестать радоваться жизни от самого пребывания в чудесном городе.
12
Бывая на литинститутских сессиях, я просто-таки купался в Москве.
* * *
Помню, с каким наслаждением покидал я по утрам мрачную, как склеп, литобщагу и ехал в институт.
Выходил из метро около Пушкина, который стоял спиной к кинотеатру «Россия».
Стоял молча, держа в одной руке цилиндр и склонив курчавую голову. И грустно озирал Тверскую улицу, стремящуюся сразу в обе стороны – текущую вниз и бурлящую вверх – у его ног.
Я останавливался и смотрел на него.
Но не снизу вверх – как обычные люди, толпившиеся на розоватом гравии скверика вокруг Опекушинского монумента – а оказавшись на одном уровне и глядя в печальные эфиопские глаза.
Ведь Пушкин всегда был не просто моим всем; я хранил в памяти каждую секунду его жизни, я знал и понимал его в тысячу раз лучше, нежели десять тысяч дипломированных «пушкинистов».
Он являлся для меня человеком.
И хотя я знал, что испытываю лишь иллюзии, мне было все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем зайти пусть не в «Яр», так хотя бы в модный по тем годам «Макдональдс», у которого круглыми сутками волновалась разношерстная очередь.
Вздохнув о том, что былого нельзя возвратить и печалиться незачем, я шел дальше.
Пройдя через скверик, где на низких скамейках вокруг остро пахнущих тинных фонтанов вовсю сверкали ногами весенние женщины, я шагал к институту.
К тому самому классическому желтому зданию с белыми пилястрами коринфского ордера, которое было описано как «Грибоедов» в «Мастере и Маргарите».
И которое и в ту пору оставалось именно таким, как его рисовал Булгаков.
Разве что вместо ресторана там разместились аудитории, а на клумбе перед входом не красовался зимой сугроб с воткнутой дворницкой лопатой: там круглый год стоял чугунный Горький в длинной подпоясанной косоворотке и развевающемся плащике.
* * *
Потом, после окончания занятий, снова выскальзывал из кованых ворот на Тверской бульвар.
Шел вниз.
Мимо театра, где погиб под рухнувшей декорацией великий Мейерхольд.
Где однажды я сам рассмотрел коленки своей случайной соседки – сокурсницы-поэтессы Ирины Н. – после чего увлекся ею всерьез и надолго, на всю сессию 3 курса.
Шел дальше, доходил до Никитских ворот.
Смотрел на церковь, где не существующий в природе бог уронил венчальную свечку, из последних сил пытаясь удержать поэта от безумства – не дать ему связать судьбу с губительницей неповторимой жизни.
И шел еще дальше, к грустному Гоголю, спрятанному советским оптимизмом в глубину Арбатского двора…
* * *
Москва принимала меня в себя и я растворялся в ней.
Я любил все ее черты и черточки; любил и «Столичную водку» Госплана и даже черный кирпич ныне снесенной гостиницы «Интурист».
А что стоили Сталинские высотки!
Величественные и легкие, подобные готическим соборам.
Ведь они не давили стоящего на земле человека, а лишь уходили все выше и выше с каждым шагом приближения к своим мощным фундаментам.
Издали – с самолета или на панорамном снимке – эти здания напоминали причудливые сталагмиты, вознесшиеся с земли и поддерживающие низкое небо своими высоко вознесенными звездами.
Словно бы помогающие почти таким же звездам старого Кремля.
* * *
Но мне эти высотные здания оставили еще и чувственный отсвет.
13
Да, именно так.
* * *
Несмотря на то, что согласно терминологии главы 10, мой Донжуанский счет по городу Москва составляет всего лишь 2,5 – 1 – 2 (что я имел в виду под «0,5», думайте сами), ощущения от столицы глубоко эротичны в совокупности.
И каждая черта моего любимого города так или иначе связана с чувственностью.
Вспомню всего один эпизод.
* * *
Стоял воскресный день.
Мы сидели в одной из «высоток» – конкретно в гостинице «Пекин», на Садовом кольце.
В номере, который снимали родители для одной из наших курсовых поэтесс.
(Той самой Ирины, которая одни ударом могла уничтожить обе кремлевские реликвии, о чем я писал во «Вкусе помады».)
Уже не помню, на каком этаже располагалась комната, своими трехметровыми потолками напоминавшая уютное ущелье. Помню только, что было там очень светло и просторно.
Мы сидели на краю широкой кровати – именно на кровати, по причине отсутствия иной мебели.
Нас было трое: кроме поэтессы и меня тут был еще один наш поэт.
Девушка сидела между нами, груди ее упирались в противоположную стену и перегораживали комнату на две части.
Мы с поэтом друг друга не видели и нам казалось, что поэтесса сейчас находится с обоими сразу, но все-таки с каждым по отдельности.
Хотя, наверное, последнее казалось лишь мне.
Ведь я успел попробовать чудесные бюсты всего лишь раз, да и то не руками, а… головой – проспав на поэтессином сокровище всю дорогу в автобусе на экскурсию в Загорск.
А вот поэт переживал с нею упоительный роман со всеми бурностями и наверняка ждал, когда я уйду.
Не сомневаюсь, что и девушка… к тому времени уже ставшая недевушкой, ждала того же самого.
Но тем не менее ребята ни единым словом не намекали на затянутость моего присутствия.