Вечный Град (сборник)

На противоположной стороне амфитеатра люди казались не больше муравьев, так что разглядеть их было невозможно. Однако, осматривая ближние ряды, Веттий заметил, что почти все женщины причесаны так же, как августы, и у многих волосы точно такого же цвета, как у Фаустины-старшей. Ему показалось, что он не в Риме, а в Лугдуне на ежегодном празднике всех племен. Веттий спросил брата, почему так.

– Они как-то по-особому красят волосы, – пояснил тот шепотом. – Чем-то пропитывают – чуть не ослиной мочой, а потом сушат на солнце. Но я точно не знаю, моя мать так не делает. Отец сразу сказал, что это позор для римлянки, и что, если она только попробует таким образом выкрасить волосы, он не пустит ее ни в спальню, ни в триклиний, а запрет в чулане. Шутил, конечно, но, думаю, решись она на такое, он бы выполнил свою угрозу. Однако про «позор для римлянки» теперь, пожалуй, лучше помалкивать.

Присматриваясь к женским прическам, Веттий обратил внимание на одну совсем молодую матрону, сидевшую поблизости от них. Она несколько раз обернулась, словно высматривая кого-то среди сидящих, и Веттий успел ее разглядеть. Ее волосы, по-видимому, не были выкрашены – цветом они напоминали лесной орех, – тем не менее они притягивали к себе взгляд своим обилием и здоровым блеском. Внимание Веттия привлекло также и то, что она носила одежду скорби: на ней была серая туника и такая же пала, и та и другая из дорогой тарентийской шерсти. На вид этой женщине можно было дать не больше девятнадцати-двадцати лет. Ее лицо не отличалось классической правильностью: чуть скуластое, с довольно крупным и широким носом, с волевым подбородком. Но рот был мал и красиво очерчен, а взгляд ее глаз, больших и довольно светлых, тоже цвета лесного ореха, приковывал к себе необычной глубиной, серьезностью и вместе с тем – надменностью, а сочетание всех черт – удивительной гармонией. На лице ее еще не различалось ни единой, даже паутинно-тонкой, морщинки, какие у женщин этого возраста обычно уже начинают появляться на лбу и возле губ, а кожа поражала тонкостью, нежностью и янтарным сиянием. Сама она была невелика, но изяществом напоминала танагрскую статуэтку: в каждом движении, в каждом повороте чувствовалась кошачья гибкость и ловкость. На указательном пальце правой руки выделялось кольцо с большой розоватой жемчужиной.

Оглядывалась красавица не напрасно: вскоре видный смуглый мужчина лет сорока, холеный, упитанный, с намечающимся брюшком и легкой проседью в черных волосах, пробился к ней через толпу. Когда он подходил, женщина взглянула на него – так, как будто вся ее душа была в этом взгляде. Веттию в этот миг она показалась невыразимо прекрасной. Мужчина улыбнулся в ответ самодовольной, снисходительной улыбкой красавца, знающего себе цену, что-то небрежно сказал ей и уселся на соседнее кресло.

Между тем консулы – это были Помпей Макрин и Ювенций Цельс – подали знак, зычно завыли многочисленные рога и трубы, и представление началось. Вначале по арене прошла торжественная процессия жрецов, перенесших изображения капитолийской триады – Юпитера, Юноны и Минервы, – на специально отведенные для них места, чтобы и боги могли насладиться зрелищем игр. За ними следовали две длинные вереницы – юношей и девушек, одетых в белое. Под звуки флейт они исполнили танец, то соединяясь в хоровод, то распадаясь на цепи, причудливо переплетающиеся, и в своем движении вычерчивая на арене амфитеатра затейливые геометрические фигуры. Затем вновь раздались звуки рогов и труб, и началась звериная травля.

Перед взорами зрителей чудесным образом выросли дикие скалы, лишь местами оживляемые растительностью. Среди таких декораций были представлены и бой Геркулеса с Немейским львом, и страсть Пасифаи к быку, и страдания прикованного Прометея – только вместо орла к нему представлен был каледонский медведь, и растерзание Актеона собаками Дианы, и многие другие всем известные мифы. Публика, привыкшая к зрелищу крови и смерти, смотрела на все это без содрогания.

Веттий живо почувствовал в себе – видимо, общее для всех – странное упоение жестокостью. Кровь не пугала, а раззадоривала его. Ему не было жалко умирающих на арене – ни животных, ни людей, – меньше всего думал он о том, что это были такие же, как он, существа из плоти и крови – нет, они казались ему ожившими картинками. Разнообразие их смертей щекотало нервы, но это чувство доставляло ему удовольствие. Краем глаза поглядывая на брата, на других людей, сидящих по соседству, он ощущал в них ту же волю к истреблению, которую все они ощущали как волю к победе. Эта воля прорывалась в восторженных кликах, в мощном единодушном гуле, в шквалах разнообразно звучащих рукоплесканий.

Тем не менее взгляд Веттия постоянно возвращался все к той же молодой вдове – и в ее изящном, летящем профиле отражалось то же воодушевление, та же жестокая, непреклонная воля. Веттий любовался ею, чувствуя в себе и какое-то иное, небывалое волнение, захватывавшее его ничуть не меньше, чем увлеченность игрой.

После звериной травли устроили перерыв, во время которого служители-лорарии привели в порядок арену, засыпая песком обагрившую ее кровь людей и животных, к полудню же были назначены гладиаторские бои. Но вместо обычных мурмиллонов, ретиариев и фракийцев на сцену выпустили «парфян» – конных лучников, одетых в войлочные кафтаны, расшитые тесьмой и подпоясанные кушаками, а также широкие шаровары. Все они были с непокрытыми головами, с лентами, закрывавшими лоб и поддерживавшими волосы. Им противостояли римские воины, одетые в чешуйчатые панцири старого образца, времен божественного Юлия. Мощный рев гидравлического органа усиливал напряжение боя. Исход сражения был предопределен: «парфян» перебили всех до одного.

Когда игры окончились и зрители в приятном возбуждении покидали амфитеатр, Веттий решился было оторваться от Гельвидиана и последовать за прекрасной вдовушкой, но ее и ее спутника унес один людской поток, Веттия – другой, и он с досадой понял, что затея безнадежна.

– Ты не знаешь, кто была эта девушка… то есть вдова, которая сидела двумя рядами ниже нас? – спросил он брата.

– Девушка-вдова? Интересное сочетание!

– лукаво подмигнул Гельвидиан. – Не заметил! Однако ты, мальчик, уже начинаешь действовать согласно предписаниям старины Овидия? – и Гельвидиан, подняв руку, с пафосом продекламировал:

Только искать надо хотя бы ярусом выше, потому что, как говорит тот же пелигнский поэт:

Кто-то из шедших рядом оглянулся на них с усмешкой, Веттий покраснел и не решился продолжать разговор.

«Неужели я больше ее не увижу?» – подумал он сокрушенно и, вопреки доводам разума, мысленно пообещал владычице Венере пару белых голубок, если та поможет вновь ее найти.

Дни потекли за днями. Веттий начал посещать лекции платоника Сервилиана. Учеников у того было человек десять. На занятия собирались в библиотеке Атенеума, сами стены которого, хотя и совсем новые, казалось, источали вековую мудрость. В просторном помещении вдоль стен стояли мраморные статуи Гомера, Платона, Аристотеля и других известнейших поэтов и философов, внимательно наблюдавших своими агатовыми глазами за новой порослью любомудров, расположившихся полукругом и быстро записывавших лекцию стилями в своих буксовых пугилларах.

Сервилиан был человек сенатского сословия; когда-то он учился в Афинах вместе с Геллием. Высокий, худой, немного сутулый, с вечно скучающим взглядом, лекции он читал заученно, монотонным, спокойным голосом.

8

Овидий. Наука любви. Перевод М. Л. Гаспарова.