Страница 10 из 31
– Но это же какая-то игра! – нетерпеливо возразил Веттий. – К тому же ты сам говорил, они готовятся заранее.
– Пусть игра, но насколько утонченная! Заранее дается только самая общая тема. И сегодня, кстати, все было без подготовки, потому что предмет довольно простой.
– Воля ваша, но я не понимаю, почему такой пир называется пиром философов! – не сдавался Веттий. – Это пир виноделов, поваров, правоведов, собирателей старины – зови как хочешь, но мудрость здесь и не ночевала.
– Просто ты хотел блеснуть познаниями, а тебя не оценили, – подытожил Гельвидиан.
– Думай как хочешь, – Веттий немного обиделся и замолчал, ускоряя шаг.
В середине ноября заход Плеяд, знаменовавший наступление зимы, положил также начало Плебейским играм. Как всегда, средоточием и ядром их стало жертвоприношение – священная трапеза Юпитера, совершавшаяся на Капитолии, на которую, как обычно, был приглашен и сенатор Клодий Вибий Вар. Священной трапезе предшествовало несколько дней сценических игр и колесничных ристаний. Но все это оказалось закрыто для Веттия: возвращаясь с пира под дождем, он простудился, и у него началась лихорадка, и даже запах жертвенного мяса, которое в эти дни подавалось к столу во всех домах Города, не соблазнял, а раздражал его. Он, морщась, пил тошнотворные отвары, которыми его щедро потчевал домашний врач сенатора Аристокл и о составе которых Веттий предпочитал не задумываться, но дней через пять почувствовал себя настолько лучше, что смог вместе со всеми отправиться смотреть гладиаторские бои.
Первый день боев выдался погожим, что весьма порадовало разнообразную публику, собиравшуюся на игры, – осенние дожди успели всем порядком надоесть.
Уже за несколько дней до того на стенах домов, как обычно, появились тщательно выведенные красной краской надписи, извещающие о том, что гладиаторы из школы Нерона, выставленные некими магистратами Кальпурнием Пизоном и Велием Руфом, будут биться во Флавиевом амфитеатре три дня, начиная с ноябрьских ид. В каждый день было обещано по тридцать пар гладиаторов и звериная травля.
С раннего утра по широким улицам и узким переулкам к Флавиеву амфитеатру потек разношерстный людской поток – словно бы ручьи стекались в глубокое озеро, готовое принять всех. Из-за тесноты толпа двигалась довольно медленно, и чьи-то частные разговоры становились достоянием всех. Веттий и Гельвидиан передвигались в общем пешем потоке. Лектику они не взяли, поскольку сенатор считал, что пользоваться ею без особой нужды – признак изнеженности. Сам на близкие расстояния всегда ходил пешком, а уж чтобы молодые люди ехали в лектике на соседнюю улицу, и вовсе называл дурным тоном и уделом кинедов. Поэтому лектикой воспользовались только матрона Гельвидия с дочерьми. Сенатор отправился один, а Веттий с Гельвидианом были предоставлены себе. В итоге за краткое время пути до Флавиева амфитеатра Веттий узнал много нового, чего никогда не услышал бы в чинной семье сенатора.
Возле очередного объявления, сообщавшего о гладиаторских боях, невысокий бритый мужичонка, в котором по облику можно было предположить мелкого торговца или трактирщика, сокрушенно вздохнул:
– Эх, что за времена! Всего тридцать пар в день! И это на Плебейские-то игры! В Городе! Как будто в захолустье каком живем…
– Денег жалеют устроители, – отозвался шедший с ним рядом толстяк с красным лицом (Веттий мысленно прозвал его мясником).
– Да нет, это август деньги урезал, – продолжал первый. – Это раньше было – сколько ланиста запросит, столько и платили ему за каждого бойца. Больше выставишь – больше получишь. А сейчас – либо сплавит всякое отребье, либо, если приличных бойцов, так тридцать-сорок пар, не больше. По мне уж лучше второе. Хоть есть на что посмотреть.
– И что ж это августу так не любы наши развлечения? – насмешливо откликнулся третий, чернявый, с плутовато бегающими глазами. – Гнушается нами. На играх и не показывается. Вот и сегодня, бьюсь об заклад, мы его не увидим. Все это для него слишком низко – философ! Если и снисходит до того, чтобы присутствовать в амфитеатре, то читает – где это видано? Или он и нас хочет заставить вместо игр заниматься философией?
Произнеся последние слова, он прыснул со смеху. Разговор велся нарочито громко: видно, говорившие понимали, что их слышат, и наслаждались возможностью публично высказать свою точку зрения.
– Будь ты хоть трижды философ, игры – это наше, исконное… – обстоятельно произнес «мясник». – Отцы и деды наши их уважали, и нам ими пренебрегать негоже!
– Отцы отцами и обычаи обычаями, но с гладиаторами у августа личные счеты, – чернявый понизил голос, однако все, что он говорил, было прекрасно слышно. – Сказывают, августа влюбилась в одного из них, и даже понесла от него ребенка, но совесть ее мучила, и она призналась во всем мужу. Тот обратился к халдеям, а они велели, чтобы любовника августы убить, а она чтобы омылась его кровью и только после этого легла с мужем…
– Чушь! – перебил его чернявый. – Так бы она и стала признаваться ему в этом! Ты в Остии поспрашивай, у корабельщиков. Они тебе еще не то расскажут!..
Веттию тягостны были эти сплетни. Он посмотрел на Гельвидиана, увидел презрительную усмешку на его лице и ничего не сказал. А в толпе уже другие голоса привлекали внимание к себе. Заядлые любители зрелищ обсуждали гладиаторов.
– Леон – истинный лев и есть! Двадцать четыре победы, даже ни разу не был отпущен!
– Что с того? Вот и участвовал бы в звериной травле, с утра пораньше. А так – увидишь, Пугион завтра зарежет его, как поросенка.
– А что твой Пугион? Три раза был отпущен из милости. Вся его доблесть – умение разжалобить толпу…
– А я вам скажу: нероновцы против юлианцев – все равно что сам актеришка Нерон против божественного Юлия…
– Нерона не трожь! Он простой народ уважал, только толстосумов тряс…
Вся площадь перед Флавиевым амфитеатром была заполнена народом. Здание амфитеатра казалось огромным муравейником, в который эта толпа через узкие входы проникала, подобно муравьям, потоками исчезающим в своих тесных норах.
Амфитеатр поразил Веттия своей громадностью и совершенством технической мысли, отразившимся в его конструкции. С восхищением смотрел он на облицовку из беловато-золотистых травертиновых плит, которыми здание было отделано снаружи; на его высокие, раз в восемь-десять больше человеческого роста, своды; на несокрушимые ступени из поставленных на ребро плоских кирпичей, на переплетение проходов и лестниц, открывающееся взору внутри здания. Здесь чистая публика отделялась от простонародья, проходившего по специальным «лжемонеткам» – тессерам, но места все равно хватало всем. Гельвидиан провел Веттия на полагающиеся им места.
– Сколько же народу сюда вмещается? – спросил Веттий.
– Тысяч пятьдесят, кажется, – небрежно бросил Гельвидиан. – В верхнем ярусе многие стоят.
Внезапно все сидевшие разом встали, в общем порыве поднялись и Веттий с Гельвидианом, и последний шепнул:
– Смотри, вон августы!
Веттий устремил взор в указанном Гельвидианом направлении и, присмотревшись, разглядел в почетной ложе, располагавшейся над стеной, отделяющей арену от зрителей, среди многочисленной свиты, только что вошедшую и усаживающуюся на почетное кресло матрону средних лет. Лицо ее показалось Веттию слишком скуластым, черт же его с такого расстояния было не рассмотреть. Волосы, расчесанные на прямой пробор и крутыми волнами обрамлявшие лицо, сзади собирались в пучок. Больше всего Веттия поразил их золотистый цвет – точно у галльских или германских женщин. Это была Фаустина, супруга Марка Антонина, к которой и относились сплетни, услышанные Веттием по дороге в амфитеатр. К ней робко жалась совсем молоденькая девушка или даже девочка – Гельвидиан пояснил, что это вторая по старшинству дочь, тоже Фаустина (самая старшая, Луцилла, выданная замуж за второго августа Луция Вера, находилась при нем на Востоке). Самого августа действительно не было.