Страница 4 из 5
— Эту медлительность порождала старость?
— Вовсе нет. Скорее, мудрость. Я очень долго наблюдала за ними, и выжила благодаря им, словно их мудрость также была даром.
Моя бабка задумчиво кивнула.
— Мудрый поспешает медленно, не так ли?
Гостья потупилась с притворной скромностью.
— Быть может, медленнее, чем убеленный сединами.
Омама быстро взглянула ей в лицо.
— Так сколько, вы сказали, вам лет?
— Я не упоминала об этом.
— А где находится этот ваш остров?
— Никто не знает.
— Но вас спасли.
— Меня спасло море. Отчаявшись дождаться помощи, я сама построила плот, вверив себя воле волн. Я плыла много недель, быть может, месяцев, питаясь лишь… черепашьей плотью.
— Сколько?
— Десять, двадцать…
— Нет. Сколько вы хотите за нее?
Я ушам своим не верила. Омама нацелилась на мясо волшебной черепахи. Она так торопилась, что даже ни о чем не расспрашивала. Как будто, увидев лекарство от старости, которым могла завладеть, моя бабка не желала прожить без него ни единой лишней минуты.
Женщина извлекла из кошеля платок и развернула его, демонстрируя кусок кожи.
— Этому нет цены, — сказала она. — Но, милостивая государыня, я с радостью отдам его вам в обмен на музыкальный дар, которым одарила меня ваша прелестная внучка. Видеть это нежное юное лицо — истинное наслаждение, а ее музыка вернула меня в дни моей молодости более властно, чем любое волшебство.
Я не смела вздохнуть. Даже вообразить было страшно, что за этим последует. Но Омама лишь язвительно улыбнулась.
— Весьма рада, что ее умения доставили вам удовольствие.
— Немалое.
— Дорогуша, — ядовито обратилась ко мне Омама. — Наша досточтимая гостья чрезмерно превозносит твои ничтожные заслуги. И мы должны отплатить ей даром не менее щедрым.
— Вовсе нет, — произнесла женщина. Но я чувствовала, что она дрожит от напряжения, как изготовившаяся к прыжку кошка, а взгляд ее прикован к хрустальной черепахе, сверкавшей на шелковой подушке. Что за бестия! До меня ей не было никакого дела.
Я опустилась на колени со всей грацией, на какую была способна, и протянула руку к хрустальной фигурке, но голос Омамы остановил меня, как удар плети.
— Нет, дорогуша. Истинно ценен лишь дар, что идет от сердца.
В эту минуту мы обе ясно всё поняли. Выражение лица чужеземки, на котором удивление мешалось с разочарованием, было почти курьезным. Не так уж и хорошо она умела скрывать свои чувства. Но я свои спрятала поглубже, хотя не смела вымолвить ни слова, опасаясь, что голос выдаст меня. Я поклонилась чужестранке так низко, что мои волосы коснулись подушки у ее ног. Вот куда заводит лукавство, хотелось мне сказать ей. Вот что выходит, когда пытаешься переиграть Омаму. Тебе не тягаться с ней, прекрасная незнакомка, с твоими изумрудными глазами и огненными волосами, нежным голосом и острым языком. Так же, как и мне.
— Давай же, дитя, — елейно проговорила Омама. — Ты, получив так много, должна учиться быть щедрой.
Подняв кейчин, я не могла сдержать дрожи в руках. Женщина приняла его бережно, как ребенка, будто боялась уронить.
— Такой прекрасный инструмент должен быть защищен, — пробормотала она неловко. — Она попыталась обернуть его краем своего кушака, что было, конечно же, нелепо.
Я вспомнила, что мои руки укутаны сотканной бабушкой материей, где журавли и горы нагоняют друг друга среди облаков. По знаку Омамы я осторожно выпуталась из нее и бережно обернула ею кейчин. Омама кивнула, а я поклонилась и, как сомнамбула, двинулась к двери, потому что глаза мне застилали слезы.
Я услышала, как она говорит женщине:
— Быть может, я не прожила тысячи лет, но мне хватит мудрости распознать ценность сокровища. Еще чаю, досточтимая гостья? Бог мой, черепашье мясо на вкус совсем как сапожная кожа.
*****
Я неподвижно сидела в своей комнате. Я ничего не ела и не пила. Я хотела умереть здесь. День за днем, час за часом у меня по толике будут отбирать меня самоё, покуда не останется ничего, кроме печальной дамы в дорогих платьях, у которой слишком много пар расшитых туфель, чтобы скрыть ее большие ноги. Если мне повезет, меня выдадут замуж за какого-нибудь сановника. Если же нет, я останусь рядом со Омамой до ее последнего вздоха… или пока не убью ее, шепнул тонкий голосок у меня внутри. Но, мечтая прославиться, я желала вовсе не славы убийцы. О них пишут не в книгах, на страницы которых мне хотелось попасть, а в хрониках ужасных трагедий и жестоких смертей. Меня влекло нечто иное.
О снедавшей меня грусти сложено немало стихов. Слезы, пятнающие шелк, и утрата, пустоту которой невозможно заполнить, — эти образы таили некое очарование, но я ничего подобного не испытывала. Я чувствовала себя омертвевшей, уставшей и очень печальной. Чужеземка, верно, уже покинула наш дом, не оставив мне ни знака благодарности, ни даже записки.
В окно, как воришка, пробралась луна и, совсем не по-воровски, бросила серебряную ленту мне на колени. На серебряную ленту упал камешек, маленький круглый камешек, а за ним еще один. Подняв глаза к окну, я увидела тонкую руку с короткими ногтями, как у мальчишки.
— Тшш! — раздался голос. — Выходи.
Следуя за голосом, я спустилась в залитый лунным светом сад.
— Наконец-то, — сказала она. Ее лицо было белым. Рыжие волосы луна окрасила в цвет запекшейся крови. — Дорого же мне стало узнать, где твое окно. Прекрасно! Я хотела поблагодарить тебя.
— Не стоит меня благодарить.
— Подожди, пока не узнаешь, какой будет благодарность. — Она шагнула ко мне, и я не отвернулась. Отобрав самое дорогое, она просто не могла сделать мне еще больнее. — Ты была щедра.
— Против своей воли.
Чужестранка посмотрела на меня сверху вниз, долго и пристально, и, подняв голову, я встретила взгляд цвета речных водорослей.
— Твоя бабка глупа, знаешь ли. Она не более сумеет отлучить тебя от музыки, чем эта никчемная черепаха — уберечь ее от смерти.
— Но ты хотела получить эту никчемную черепаху!
— Ты так думаешь? Мне было нужно нечто иное.
— Что?
— Поцелуй меня, и узнаешь.
Я подняла к ней лицо. Ее дыхание пахло сладким миндалем. А когда она поцеловала меня, это было… нет, не похоже на музыку, вообще ни на что не похоже, это была новая часть меня, о которой я не ведала до этой минуты, чистый холст, дожидавшийся своего художника.
— Ну вот, — промурлыкала она. — Я получила самую ценную вещь в ее доме, а она даже не знает об этом. Прелестное дитя, у меня для тебя кое-что есть. — Я ждала, что она даст мне локон или кольцо, но она повернулась к скамейке и взяла что-то большое. В лунном свете сверкнули струны моего кейчина.
— Держи.
Я прижала его к себе, как будто это было мое сердце.
— А ткань? — проговорила я. — Он был обернут тканью.
— О, — отозвалась она. — Боюсь, что ее я оставлю себе. — Я уставилась на нее. — Ну же, Фениксвет, ради чего, ты думаешь, я старалась? — Я все еще не понимала. — Ты же знаешь старую каргу. Ей всегда всего мало — всем сокровищам мира не насытить ее жалкое алчное сердчишко. Она ни за что не продала бы мне то, что я хотела — стоило мне пожелать чего-то, и она не смогла бы с этим расстаться. Чтобы получить то, за чем я приехала, надо было заставить ее отдать мне это.
— Тебе была нужна материя, сотканная моей бабушкой?
— Ты и в самом деле не знаешь, что это такое? Эти ткани передаются в семьях из поколения в поколение и почти никогда не покидают этого острова. Это истинное сокровище, дитя, древнее и прекрасное, быть может, даже наделенное силой, если уметь ею управлять. Я не умею. Но те, кто владеет даром, или думает, что владеет, дорого дадут за нечто подобное, зная, что оно было отдано по доброй воле и сберегло свою силу.
— Но ткань не принадлежала ей, она моя.
Она извлекла плат из широкого рукава своей блузы, развернула и накинула себе на плечи.
Чужеземка смотрела на меня, окутанная запахами и цветами моего прошлого, и мне показалось, что я вижу то же, что и она: девушку с темными, блестящими, как эбеновое дерево, волосами, припухшими от поцелуя влажными приоткрытыми губами, открывающими жемчужные зубы, и глазами, на которых мерцают алмазы слезинок.