Страница 2 из 3
— Я слышал, твои родители расходятся, — сказал он, поднимаясь.
Он был гораздо выше, чем я помнил. Когда он повернулся, я уставился на его мускулистую спину, лопатки, гусеницу позвоночника. Как будто заглядывал в другой мир или в океан.
— Не переживай, — сказал он, снимая брюки, — родители всегда ссорятся. Мои — так бесконечно. Я даже не замечаю. Знаешь, что мне интересно? — спросил он, остановившись прямо передо мной.
— Что? — отозвался я.
Он велел мне слезть с раскладушки и подвел к стоявшему у окна телескопу, осмотрел его и тщательно навел фокус.
— Вот! — провозгласил он. — Иди, посмотри!
Я заглянул в окуляр. Там, так близко, что, казалось, можно дотронуться, была молочно-белая поверхность луны. Кратеры сверкали серебряным и синим. Я залюбовался светящимся рельефом.
— Ей нет до нас никакого дела, — прошептал Шиллинг мне в ухо. — Это другой мир. Здесь ничто не может меня огорчить. Пока тот мир существует. Помни, что всегда есть другие миры.
Я посмотрел на Шиллинга.
— Я думаю, мама собирается меня бросить, — сказал я. Мне хотелось, чтобы он понял.
— И что? — спросил он.
Я попытался найти ответ.
— Знаешь, — сказал он, забираясь в кровать, — мне всё равно. Что бы там ни было, ты привыкнешь. Не грузи меня своими проблемами, ладно?
Я снова улегся и посмотрел на него. Мне так хотелось поговорить с ним. Из-за его безразличия — даже еще сильнее.
— Послушай… — начал я. Но он уже спал.
На следующий день мы с Шиллингом пошли на скалы. Он показал мне перевернутую гребную шлюпку, которую использовал как укрытие. Иногда он ночевал в ней — так он мог наблюдать за небом и слушать море. Шиллинг сказал, что чем старше он становится, тем меньше ему нужны люди. А я сказал, что мне они нужны всё больше и больше.
— Почему? — удивился он.
— Не знаю, — сказал я.
— У тебя есть друзья?
— Нет.
— У меня тоже, — признался он. — Так лучше всего.
Через пробоину мы забрались в перевернутую шлюпку. Как будто очутились в пещере. Шиллинг зажег свечу. Там был спальный мешок, книги, консервы и астрономическая карта. Он стал рассказывать мне о созвездиях.
Я придвинулся к нему поближе и почувствовал его дыхание на своей щеке. Безотчетно я потянулся к его руке. Он дернулся, как будто мои пальцы обожгли его, и, чтобы скрыть смущение, перечислил спутники Юпитера.
Вечером, за ужином, я спросил Шиллинга, можно ли нам заночевать в лодке. Тетя, гремя тарелками, тут же стала нас отговаривать. Уже слишком холодно, сказала она, и мне всё это быстро наскучит. Я уверил ее, что ничего подобного, и луна меня очень даже интересует. Она хотела было возразить, но тут зазвонил телефон. Сняв трубку, она проговорила что-то неразборчиво, а потом сказала, что это меня.
— Это отец? — спросил я одними губами.
Она покачала головой и шепнула:
— Твоя мама.
Она протянула мне трубку.
— Привет, мам, — сказал я.
— Послушай, Феликс, — заторопилась она. Я понял, что она плачет. — Послушай меня, милый. Всё это — оно большое, понимаешь? Огромное. Я не могу остаться. Ты понимаешь? Очень, очень большое. Словами не выразить. Бесконечное, Феликс. Навсегда. Я не могу тебе объяснить. Прощай. — И она повесила трубку.
Я постоял еще немного, слушая гудки на линии.
Что-то изменилось, что-то жизненно важное, но я не понимал, что. Вся моя жизнь сошла с орбиты, и я не знал, почему. Я повесил трубку и вернулся к столу.
— Так-так-так, — жизнерадостно проговорила тетя Флорин. — Теплеет прямо на глазах. Иди собирайся. Шиллинг возьмет тебя сегодня в лодку.
Мы захватили термос с кофе, бутерброды, галеты, одеяла и несколько лишних свечей. По дороге к скалам Шиллинг держался отчужденно.
Когда мы туда добрались, почти стемнело. Забравшись в лодку, мы первым делом зажгли свечу и разлили по кружкам горячий кофе. Несмотря на студеный воздух и сырость, мне не было холодно. Меня согревало всё, что я хотел рассказать Шиллингу — миллион непроизнесенных слов.
Допив кофе, мы устроились возле лодки.
Было темно и небо над нами искрилось звездами. Шиллинг лежал на спине и улыбался. Он протянул мне телескоп, и я попытался отыскать созвездия, о которых он говорил раньше. Немного погодя я вернул телескоп Шиллингу и просто смотрел на него какое-то время.
— Тебе не нужны друзья? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Мне не до них. — Он показал на звезды. — Вот мои друзья.
— Их хватает?
— Мне — да.
Он поднялся, отряхнул траву с одежды и снова забрался в лодку.
Я последовал за ним.
Я смотрел, как, присев у самой свечи, он чистит свой телескоп, тщательно протирая каждую линзу.
— Шиллинг… — начал я.
— Что опять не так?
Я сказал, что ничего, что я просто устал. Шиллинг предложил мне поспать.
Я лег и закрыл глаза, но сон не шел. Я мог думать только о Шиллинге — от его равнодушия мне было тоскливо и одиноко.
Я слышал, как он снова выбрался из лодки, чтобы наблюдать за звездами. Позже он вернулся и задул свечу. Я почувствовал, как он свернулся рядом со мной и вздрогнул, подтянув к лицу влажное одеяло.
— В школе меня били, — сказал я.
— Почему? — спросил Шиллинг.
— Я им не нравился.
— Почему?
— Не знаю. Может, потому что я был сам по себе. Не играл с ними.
— Как и я, — заметил он.
— И тебя били? — спросил я.
— Нет, — ответил он.
— Почему?
— Я хорошо дерусь.
— Ты много дерешься? — поинтересовался я.
— Да, — негромко отозвался он.
— Научишь меня? — попросил я.
— Вряд ли.
— Мы можем… можем быть друзьями? — спросил я.
Я слышал, как он затаил дыхание. Несколько минут мы лежали так, выжидая, не решаясь даже шелохнуться. Потом он что-то пробормотал.
— Что? — переспросил я. Но на мой вопрос ответил совсем другой звук.
Он раздавался отовсюду. Такой безысходный и тоскливый, что земля покачнулась, уходя у меня из-под ног. Спасения не было, мир затопило отчаянье.
— Что это? — прошептал я.
— Пошли! — закричал Шиллинг. — Киты!
Мы выбрались из своего укрытия. Безотрадный плач стал громче. Как будто в голос рыдало море.
— Киты! — воскликнул Шиллинг. — Я их уже слышал. Господи! Ты только послушай! — Он упал на траву. — Столько печали. Как будто… как будто небо истекает кровью… — Он посмотрел на меня. — Вот как звучит одиночество, Феликс.
— Да, — выдавил я.
Шиллинг всматривался в море, как будто киты звали его по имени. И в глазах у него был и восторг, и смятение.
— Да, — прошептал он.
Звук вибрировал вокруг нас.
— Я собираюсь сбежать из дому, — тихо сказал Шиллинг. — Сбежать и никогда не возвращаться.
— Когда? — спросил я.
— Скоро, — ответил он.
Неизбывная песнь китов не смолкала, их пронзительные и прекрасные, рвущиеся из пустоты крики звучали повсюду.
Шиллинг посмотрел на меня и улыбнулся.
— Ты в порядке? — спросил я.
— Не знаю, — отозвался он.
Я обнял его одной рукой.
— Не бойся, — сказал я.
— Не буду, — согласился он.
Он положил голову мне на плечо. Я легонько баюкал его. Как будто укрощал что-то дикое и смертоносное. Я никогда не чувствовал себя таким сильным, таким могущественным.
— Всё хорошо, — сказал я. — Ничего не бойся. Правда. Не бойся.
Мы проговорили до рассвета.
Я воссоздал себя, выстроил себя заново.
Утром мы вернулись домой, и тетя Флорин приготовила нам завтрак. А около полудня позвонил отец. Я уезжал сегодня.
Когда я вернулся, мамы уже не было. Она забрала всю свою одежду и вещи. Отец улыбался, казался таким оживленным и говорил, что всё будет в порядке. Он спросил, как мы поладили с Шиллингом, и я сказал:
— Отлично.
Вечером, за ужином, отцовская личина счастья дала трещину, и я в первый раз увидел, что он плачет. Он извинился и поспешно ушел к себе.
Я, не торопясь, вымыл и убрал тарелки, а потом отправился спать. Из соседней комнаты доносились приглушенные рыдания. И я сам не заметил, как под эти звуки меня сморил сон.