Страница 1 из 3
========== Левиафан ==========
Мне было четырнадцать, когда я в первый раз увидел, как плачет мама. Она сидела у кухонного стола, я положил перед ней свои учебники, а она вдруг стиснула мою куртку и разрыдалась. Я плакал вместе с ней.
Потом она вытерла глаза посудным полотенцем и велела мне умыться, а сама суетливо принялась чистить картошку, сетуя, что время летит, и уже через час отец будет дома, а в духовке до сих пор пусто. Когда овощи аппетитно забулькали, она посмотрела на меня и, видя, что я всё еще расстроен, притянула к себе. Она пахла солью и водорослями, как русалка.
— Иногда одиночество похоже на океан, — шепнула она. — Простор, в котором ничего нет. Так я его чувствую, Феликс. Ты слишком мал, чтобы понять.
Позже, когда я уже лежал в кровати, мама и отец о чём-то спорили у себя в комнате. Я прислушивался, стараясь разобрать слова. Мама снова плакала. Отец пытался ее успокоить. И голос его рокотал почти как из подземелья.
Утром они выглядели ужасно, глаза у обоих были красные и припухшие, и стоило отцу уйти на работу, мама снова начала плакать. Я взял ее за руку и сказал, что никуда не пойду, пока она не расскажет, что случилось. Она уверила, что дело не во мне, вовсе не во мне, а в ее одиночестве. Может, она умирает, спросил я. Это казалось единственным объяснением. Она улыбнулась и поцеловала меня.
— Тону, Феликс, — с усмешкой сказала она. — Не умираю. Тону.
Я нехотя поплелся в школу. Весь день у меня в ушах стоял ее плач. Я не мог ни на чём сосредоточиться.
После уроков, к моему удивлению, отец дожидался меня в машине. Я сел рядом с ним на переднее сиденье, и он, не говоря ни слова, отъехал от тротуара. Я чувствовал, что что-то не так. Когда мы остановились на светофоре, отец коротко на меня глянул и сказал:
— Твои родители немного повздорили, сын. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, о чём я. Мы оба тебя любим. Просто… дело во мне. По крайней мере, так она говорит.
Он глубоко вздохнул.
— Она любит другого, Феликс. Они встречаются много месяцев. Она приняла решение. Только и всего. Решила, чего она хочет.
Когда включился зеленый, мы свернули налево. Он вез меня не домой. Меня охватила паника. Я спросил, куда мы едем.
— На вокзал, сын, — сказал он. — Побудешь несколько дней у тети Флорин. Мы обо всём договорились.
— Мама знает? — спросил я.
— Конечно, знает! — взвился он. — Ты что думаешь, я похищаю собственного сына?
Раньше он никогда не кричал. Мы всегда так чутко относились друг к другу, чуть ли не с робостью. Его вспышка меня напугала. Отец остановил машину и обнял меня за плечи.
— Прости, сын, — пробормотал он. — Срываюсь на тебе, сам не знаю зачем. Просто… просто я думал, всё тишь да крышь. А потом… внезапно… я в центре… водоворота. Уже много лет, и понятия не имел об этом. Понимаешь?
— Да, — сказал я. Хотя и не понял.
Он завел машину, и мы в молчании двинулись дальше.
Из-за пробок до вокзала мы добирались дольше обычного. Ну, а там уже пришлось припустить со всех ног, чтобы успеть на поезд. Когда состав тронулся, отец всё не выпускал мою руку в открытом окне и бежал следом. По-моему, он хотел мне что-то сказать, но не нашел слов, только хватал ртом воздух, а в глазах плескалось отчаяние.
— Попроси маму остаться, — крикнул я.
Он выпустил мои пальцы и махнул рукой.
Я смотрел, как он становится всё меньше и меньше — черная точка на серой платформе.
Дорога заняла три часа, и большую ее часть я проспал. Перестук колес превратился в рокот прибоя, далекий завораживающий звук, мерный утробный гул, навевающий дремоту.
Я был большой рыбой в прозрачном как слеза океане. Вокруг меня резвились мелкие разноцветные рыбешки, сияющие в лазурной воде мириадами крохотных самоцветов. Это был мой дом, моя стихия, где мне не грозили ни опасности, ни потери. Мимо проплывали акулы и дельфины, тужились в родовых схватках киты, дышали и пузырились кораллы, целый океан вращался вокруг меня и лежал на моих плечах. Я переплывал от обломков одних кораблей к другим, а рыба помельче — щуки и лососи — хоронилась в убежище моих плавников. Я был богом воды, исполинским, невидимым и непостижимым.
Меня разбудил скрип останавливающегося поезда.
Я выглянул в окно и увидел тетю Флорин. С нашей последней встречи она еще располнела и, вся в черном, казалась огромной и твердой, как валун. Ее глаза перебегали от окна к окну, пока она не заметила меня. Она тут же заулыбалась, помахала рукой и поспешила к моему вагону — на удивление проворно для ее габаритов.
— Давай-ка, Феликс, дорогой, — торопила она, подталкивая меня к выходу и закрывая за мной дверь вагона. — Ох, как же ты вырос. Уже лягушка, а не головастик. Могу поклясться, ты уже ростом с Шиллинга. Садись в машину. Нам еще добрый час ехать.
По дороге я открыл окно, чувствуя, как лицо жалит колкий соленый ветер. Тетя жила у самого побережья. Она была папиной сестрой. Настоящее ее имя было Флоренс, но все звали ее Флорин[1]. Из-за этого прозвища она и своего единственного сына назвала Шиллингом[2]. Он был на три года меня старше и хотел стать астрономом.
— Ни о чем не беспокойся, — сказала тетя. — Просто отдыхай. Совсем неплохо отдохнуть недельку от школы. У Шиллинга новый телескоп. В него можно все кратеры на луне рассмотреть. А иногда, когда направишь его на море, гриндов[3]. Он меня пугает.
Я уже видел океан — безбрежную мглистую гладь, сумраком истекающую в небо. Как будто стоишь у кромки мира и смотришь в пустоту.
— Ты не должен винить свою мать, — мягко сказала тетя Флорин. — Иногда… иногда мы годами довольны своей жизнью, нам кажется, что это и есть счастье. Но оно не настоящее. Мы счастливы, потому что сравнивать не с чем. Потом… потом что-то происходит. Приходится отважиться на кораблекрушение-другое, понимаешь?
До ее дома мы добрались затемно. Выбравшись из машины, я задохнулся от изумления. Небо искрилось миллионами звезд, холодных и прекрасных. Вдалеке, за завесой мглы, слышался мерный шорох прибоя.
Тетя Флорин повела меня к дому.
Дядя Шон готовил на кухне ужин. Высокий и худой, он казался вытянутой копией свое жены. Он обнял меня и велел садиться к столу. Там было всё, что я любил: цыпленок, чесночный хлеб, ананас и сливки. Со мной оба они обращались так заботливо и участливо, как будто я был болен или убит горем. Только после ужина я спросил, где же Шиллинг.
— Он внизу, на утесах, — объяснил дядя. — Взял туда с собой телескоп. Говорит, оттуда лучше видно звезды. Ты планетами интересуешься, Феликс?
— Да нет, — сказал я. — Не думаю.
Мы пили чай с печеньем.
Вскоре я стал зевать.
— Думаю, пора спать, — объявила тетя Флорин.
Она отвела меня в комнату Шиллинга, где для меня поставили раскладушку.
— Мы подумали, вы будете довольны, — пояснила она. — Вы оба. Вам найдется, о чём поговорить. Бог свидетель, нам он не говорит ни слова. — Она поцеловала меня. — Ложись спать, Феликс Фрост.
Я разделся и забрался на раскладушку. Простыни были мягкими и прохладными. Эта постель так отличалась от моей привычной кровати, что, несмотря на усталость, я не мог заснуть целую вечность.
Мне снилось, что я могучее морское чудовище, свинцово-серое, обросшее ракушками и исхлестанное плетями времени, что шкура моя похожа на карту звездного неба, а в широких плавниках укрываются косяки рыбы. Я медленно поднялся к поверхности океана, исторгнув фонтан воды из своего тела. Воздух наполнял мои легкие, а крохотные глаза следили за загорающимися в вышине звездами. Небеса надо мной вращались и искрились, необъятные и безбрежные, как ширь океана. Я был будто распят между двумя мирами. Потом вдалеке я увидел темную громаду. Землю. Я поплыл к ней, величаво хлестнув исполинским хвостом по водяной глади.
— Ты спишь? — вторгся в мой сон чей-то голос.
Мои глаза распахнулись.
— Нет, — отозвался я.
На краю матраса сидел Шиллинг. Он был раздет до пояса и вытирал полотенцем короткие черные волосы. Льющийся из окна лунный свет серебрился на его лоснящемся влагой теле. Он пах прибоем и ночью — терпко, остро и волнующе.