Время несбывшихся надежд

Когда Вы обсуждали со своими друзьями эту газету, думали ли Вы о некой концепции, было ли какое-то целостное преставление?

С. Б.: Я думаю, что тогда было трудно выработать какую-то концепцию. Такую строгую, по каким-то там частностям. Несомненно, что это было либеральное, демократическое издание. Прежде всего важным было развитие демократического начала, направленного на сближение с Западом, потому что все-таки в западных демократических ценностях мы видели залог развития и нашей демократии. Мы хотели способствовать сближению Беларуси и западной демократии с тем, чтобы демократические ценности как-то тут утвердились. Вот в такой общей форме это существовало. Но так получилось, поскольку в Беларуси уже сложились лагеря к тому времени: коммунистический с ксенофобско-антисемитским акцентом, я имею в виду такие их рупоры, как «Политический собеседник» и «Славянский Набат», а с другой стороны была очевидна ограниченность (произносит это слово почти по слогам) национальной идеологии, то «Европейское время» заняло такую центристскую позицию. Но, конечно, с очевидной ориентацией, я повторяю, на демократические ценности. Но приходилось, приходилось давать пинки налево и направо. И нас критиковали и били и те, и другие. На «Европейское время» откликались. В газете даже была такая рубрика «колючих» заметок: давалась цитатка из цеплявшего нас издания, ну и соответствующий отлуп двумя-тремя фразами. Вот такая была позиция газеты.

А как Вы авторов искали? Как Вы их отбирали?

С. Б.: А Вы знаете что – это было не очень трудно. Потому что, во-первых, люди демократического склада сами тянулись к нашей газете. Во-вторых, по публицистике этих людей в других изданиях, по встречам с ними, разговорам было видно, что их позиция близка «Европейскому времени», что это люди не каких-то крайних взглядов, их демократизм был очевиден. Вот и сложился такой круг авторов. Ольга Абрамова печаталась, Валерий Карбалевич, еще находились какие-то люди… Из писательской среды я находил людей. Сам публиковался там. В общем, были люди, которым было близко «Европейское время». Они сами предлагали свои работы. Но и мы им заказывали. Вот Карбалевич Валерий – он был нашим регулярным обозревателем. Тем более это было не очень трудно – раз в месяц написать.

Вы часто, когда говорили о себе, определяли то, что Вы делали в журналистике, как публицистику. Что Вы вкладываете в это понятие?

С. Б.: Хорошая публицистика принадлежит одновременно и журналистике, и литературе. В таком случае это, как правило, часть большой литературы, использующей свою образную систему. В том числе образы мировой литературы, мировой истории. Но может быть и обращение к фигурам совершенно конкретных людей. Вместе с тем публицистика – это слово, обращенное, конечно, прежде всего к душе читателя, но и к его разуму тоже. Талантливая публицистика, которая переходит уже в ранг литературы, – это особый случай. Вот Влас Дорошевич – это и журналист, и писатель. Такие фигуры рождаются особым временем. Вторая половина девятнадцатого века – начало двадцатого – это было время такой публицистики, в которой сверкали имена Амфитеатрова, Дорошевича, Суворина, Розанова… Нужна ли сегодня читателю такая публицистика? Не знаю, не уверен. Почему? Сам читатель изменился. Он сегодня в поисках какой-то конкретики: курс валют, как выжить, цены на рынке, узнать про что-то от болезней. И газеты помогают. Поэтому «Комсомолка» наполовину иногда напоминает медицинский листок. Читатель ищет практическое. Я не раз стоял в книжных магазинах, наблюдал, что люди покупают. Люди покупают литературу практическую – разные пособия, учебники, справочники. Хотя есть любители, которые спрашивают модные западные новинки, переводы, ну того же Пелевина, которого я абсолютно не могу читать. Ну не могу я читать Пелевина. Все эти «generation p» и прочее. В западных газетах мне нравится, в той же польской прессе, за которой слежу, раздел «opinia» – мнения; есть специальные страницы, есть субботние, воскресные приложения, где резвятся интеллектуалы: пишут на исторические темы, моральные, философские. У нас уже читатель отучен от этого. А для того, чтобы это было, нужна развитая, разветвленная пресса. Пресса для интеллектуалов, для людей более серьезного какого-то такого образования, и одновременно популистские газеты, типа там «Народной воли», т. е. пресса должна быть разнообразной. И тогда найдется место и для публицистики. Ну а кто такой сегодняшний читатель той же «Народной воли», к примеру? Это большей частью пенсионер, обиженный государством, жалующийся на несправедливость власти и нищету. Мне иногда передают их письма. Они садятся, берут листок из ученической тетради и пишут свои исповеди, просят… Но это только часть выразителей общественного мнения. Более культурный слой не читает этого всего. Им это не нужно. Явление, именовавшееся ранее широким читателем, ушло. Широкий читатель ушел. Это правда. Его нет. Это тот читатель, который стоял в очередях за новым романом Айтматова… Жизнь перестала быть литературоцентричной, или, как выразился недавно один автор, текстоцентричной. И это не могло не сказаться на судьбе журналистки. Речь не идет о том, что нужно сожалеть и говорить: «Ах, как плохо; были и ушли духовные времена». Быков, например, мне говорил, что он не считает, что и советские времена, когда так гонялись за книгами, были временами высокой духовности. Он говорил мне: ну ты ж помнишь, вот эти «чешские» полки выпускались, их надо было заполнять. Я ко многим приходил и всегда определял, где мещанин живет. У мещанина всегда, если девятитомное собрание – всегда 1,2,3…9. А если интеллигентный читатель, то у него девятый том мог стоять первым, потом седьмой… Да, гонялись за подписками, очереди стояли безумные. Особенно если на Вальтера Скотта – так там три квартала.

Директор подписных изданий – это был пост не хуже, чем пост директора плодоовощной базы или директора обувного магазина. Итальянские сапоги. О-о, я помню, жене нужны были сапоги. Боже мой. 70-е годы. Достать сапоги… Но я спорил с Быковым. «Вы знаете что, Василь Владимирович, – говорил я ему, – а вот пусть даже с первого по девятый аккуратно стоят тома, но они стоят, и эти корешки мозолят глаза. Человек привыкает, что у него стоит вот этот писатель, и этот, и этот. А потом придет его племянник и возьмет томик, а может, его дочка. Все-таки он не только фужерами и сервизами забил сервант, но и книгами».

Вы упомянули «классную журналистику». Между «классной журналистикой» и публицистикой Вы ставите знак равенства или Вы имели в виду что-то другое?

С. Б.: Я имею в виду, конечно, прежде всего искусство слова. Это для меня, как для читателя, важно. Вы знаете, один читатель, ну, правда, достаточно искушенный, хотя тогда он был совсем молодым, как-то очень давно сказал мне: «Семен Владимирович, вот не совсем соглашаюсь с Вами в последнем Вашем фельетоне, но есть же что почитать». Понимаете? Есть что почитать. В смысле, как (делает ударение) это написано, в смысле искусства слова. Ну, конечно, у меня были неплохие учителя: тот же Влас Михайлович Дорошевич. Не хочу сказать, что я ему подражал. Подражать ему невозможно. Но кое-чему он, конечно, меня научил. Мне видится, что сегодня искусство слова в журналистике почти утрачено. Хотя есть, как говорят, отдельные явления. Я люблю читать некоторых московских авторов, из наших белорусских – читаю Калинкину, Дубавца, Островца… Если вернуться к началу нашего разговора – к журналистике, – ее здесь, в Беларуси, как профессионального явления нет. Уничтожены условия для ее развития. Вообще как профессия журналистика кончилась. В классическом понимании этого слова. Она превратилась в некий специализированный вид занятия: вот информация, вот какой-то комментарий. Есть еще, конечно, блогерская болтовня. Но это на любителя… В Беларуси же, повторяю, нет условий для развития даже весьма посредственной журналистики. Поэтому она умерла. Две-три газеты как-то держатся – «Наша Нiва», «Народная воля». Что-то они еще могут сказать. Но в целом и это не журналистка, а, скорее, некий вызов умирающего или вырождающегося. В удушливой атмосфере ничего достойного произрасти не может. Но и за эти издания цепляется небольшая часть читателей, привыкших к чтению, к общению с газетой. Они читают, они из последних сил подписываются, жертвуют. Потому что у них ничего больше в жизни не осталось. Они живут от номера до номера. И читают газету от корки до корки, передают соседям… Вот в таких нишах существуют две-три газеты и их немногочисленные читатели. Журналистика, как широкое общественное явление, как дело общественно-влиятельное, – увы – у нас закончилась.