Время несбывшихся надежд

Вы были знакомы по университету? Но Вы учились на мехмате, а он закончил филфак…

Ю. Д.: Мы с ним были шапочно знакомы. Студенческий театр. Там была такая дама, Дина Тытюк, она и сейчас работает в Институте культуры. Ставили пьесу Володина «Две стрелы». У меня друзья в этом участвовали. Это был не столько театр, сколько действо. Я в этом не участвовал, а Петя там играл главного героя. Ну, мы и познакомились: «Петя, привет! – Юра, привет!». Тогда Петя в основном пил водку и интересовался девушками. Кто знал, что он вырастет в медиаолигарха? А в 1992-м он мне сказал: «Давай, может, напиши что-нибудь». Я говорю: «Ну, давай напишу». И я стал писать в эту газету. Такой режим у меня оставался до конца моего сотрудничества с «Белорусской деловой газетой», в которую вскоре переименовались «Биржи и банки». Я не входил в штат газеты. Просто писал тексты и, по-моему, тогда еще на дискете приносил или по электронной почте (я уже не помню, она была уже или нет) посылал. Я мог прийти в редакцию, поболтать, покурить, поучаствовать в сабантуе. Вот так строились наши отношения.

А в штат почему не входили?

Ю. Д.: А зачем? Дело в том, что Русская служба Радио «Свобода» была, кроме всего прочего, и самой хлебной работой. И поэтому, собственно, зачем мне было идти в штат? Тем более, понимаете, мой жанр – довольно узкий. Репортер из меня, в общем-то, всегда был не блестящий. Я писал аналитические статьи. А зачем мне для писания аналитических статей входить в штат? Это бы мне ничего не дало. Да и был момент в 90-х, когда я, по-моему, работал на 4 или 5 работах. Потом, когда «БДГ» очень драматично раскололась – ушла команда «Белорусской газеты», – я это очень переживал. Пытался их как-то примирить, поговорить с ними. Но что произошло – то произошло. Горшки были разбиты. Но поскольку у меня были добрые отношения и с той и с другой командой, то некоторое время я и в «БГ» тоже работал. Но работал в таком же режиме, т. е. я появлялся там раз в неделю и писал аналитические тексты. Без внутриредакционных обязательств.

Сложно было, наверно, писать так много? Как Вы все-таки научились? Это ведь не школьное сочинение, что сел и пишешь себе что-то.

Ю. Д.: Что касается школьных сочинений, то я как раз плохо писал школьные сочинения. Это мне было всегда трудно. Я вообще никогда не думал, что стану журналистом. Но это была эпоха перестройки. Как-то слова нашлись, эмоции нашлись. И потом, еще в советские времена, в 1970–1980-е, у нас в Минске была группа диссидентствующей молодежи: я, мой брат, еще некоторый круг моих друзей. Не скажу, что мы на большие баррикады залезали. И слава Богу, потому что тогда сели бы. Но, по крайней мере, у нас были связи с московскими диссидентами. Мы читали книжки. Я к этому времени прочитал весь джентльменский набор диссидентской литературы.

А что включал в себя этот джентльменский набор?

Ю. Д.: Набор этот состоял не только из обличительной литературы, но и из литературы вроде «Зияющих высот» Зиновьева, «Технологии власти» и «Загадки смерти Сталина» Авторханова и многих других текстов, которые научили смотреть и анализировать. Вот, наверно, математика и тексты именно такого плана помогли. Я Вам скажу, что «Зияющие высоты» на меня произвели даже большее впечатление, чем «Архипелаг ГУЛАГ». И потом, для себя я придумал такую формулу, она, может, звучит цинично, но она моя: «Меня не интересуют люди, меня интересуют идеи». И мне кажется, что какие-то прочитанные за время такого полудиссидентства (я не собираюсь изображать из себя героя) книги мне очень много дали. Они мне дали правильный взгляд на систему, на политику, на взаимоотношения людей. В какой-то степени я выезжал вот на этом багаже.

То есть, Ваше знание, выраженное в одном из текстов для «БДГ», того, что американская демократия – это представительская демократия, воплощенная в формуле «нет представительства – нет налогов», оно оттуда?

Ю. Д.: По-моему, да. Одним из текстов этого диссидентского набора был «Федералист». Текст «Демократия в Америке» Токвиля, по-моему, я прочитал позже, но «Федералиста», кажется, тогда. В общем-то, я годы застоя использовал лучшим образом – для самообразования. Понятно, что после 1991-го года читать что-то такое фундаментальное уже времени было мало. Зато можно было реализовывать себя. Можно было писать, говорить, рассказывать о каком-то своем понимании того, что происходило. Вы говорите, что много было работы, много статей. Ну, так оно было в охотку, потому что была динамика процесса. Потому что действительно возникало новое государство, новая нация, новая демократия. И все это было интересно. И все это было интересно описывать. Плюс к тому, статус независимых журналистов был весьма высок. Если Вы помните, по-моему, где-то в 1994-м или в 1995-м году прозвучала фраза Лукашенко: «Самые мои серьезные оппоненты – это журналисты». Ну, это, знаете, приятно. Хотя тогда с ним, в общем-то, не очень воевали. Это потом уже началась взаимная война на уничтожение. Но, понятно, такая фраза из уст президента, конечно, льстит.

Вам кажется, что тогда с ним не очень воевали? Я перечитывала недавно «Свабоду» БНФ за 1994-й год, номера перед президентскими выборами и сразу после них. По-моему, оскорбительные тексты.

Ю. Д.: Вы знаете, я в «Свабоде» не работал. Я даже сейчас оскорбительные тексты по отношению к нему не пишу. И не потому, что боюсь, а потому, что это не мой стиль. Зачем оскорблять человека? Но если вспомнить 1994–1995-й годы, то знаете, ведь никто не знал, во что оно выльется. Он сам, возможно, этого не знал. И я не исключаю, что не все так было предопределено. У него были другие отношения с журналистами. И у журналистов с ним. Я не буду брать такие боевые органы, как «Свабода», потому что там, кроме политического противостояния, проявлялся еще и, так сказать, культурный clash. А, скажем, «БДГ», газета «Имя», «БГ» – они стебались, они критиковали, но я бы не сказал, что это было с такими уже выпученными глазами и с такой ненавистью. По крайней мере, тогда. Помню, в начале президентства Лукашенко было какое-то зимнее празднество с его участием. Туда пришел фотокор «Свабоды» Сергей Гриц, один из лучших белорусских фотокоров, автор довольно жестоких фотографий. Там было некое угощение, Лукашенко накалывает длинной вилкой блин и подает Грицу: «Ешь, Серега». Тот: «Александр Григорьевич, я ж не могу, работаю, руки заняты». Лукашенко: «Ты работай, а я тебя покормлю». Ну, игра, конечно, но не война на уничтожение. Хотя, конечно, после референдума, с 1996-го года уже пошло все посерьезнее и с двух сторон. Но я думаю, что инициатором была все-таки та сторона, сторона власти. Где-то с 1996-го года началось сначала постепенное обжимание, а потом просто уничтожение.

Если вернуться к периоду 1991–1995-го годов, чем он Вам запомнился больше всего?

Ю. Д.: Знаете, если честно говорить, он запомнился как самый счастливый. Временем, когда можно было в наибольшей степени самореализоваться. Причем я бы сказал, что это совпадение нескольких позитивных факторов. Один фактор – это была динамика процесса, т. е. было о чем писать. Вот если, скажем, брать нынешнюю ситуацию, то можно взять статью 5-летней давности, напечатать ее и она сойдет нормально. Потому что сейчас ситуация очень вязкая, она не развивается, а если и развивается, то в каких-то очень глубоких слоях. Второй момент – наката, серьезного, большого наката со стороны властей не было. Да, были ситуации, я помню, с Сашей Старикевичем был суд, с Ирой Лозовской, которая тогда работала на Белорусскую службу Радио «Свабода», с радиостанцией «Белорусская молодежная», но по сравнению с последующим – это было мягкое поглаживание. Тогда власть по-серьезному не уничтожала прессу. И, Вы это знаете, сразу после перестройки было еще очень большое доверие к журналистам. Журналисты были очень популярны. Все-таки были надежды, что трансформация, которая началась с 1991-го года, будет идти в позитивном направлении. То, что ситуация придет к тому, что есть сейчас, мало кому, наверно, приходило в голову. В 1991–1995-м годах еще было ощущение, что «ветер века – он в наши дует паруса», как писал Твардовский. Конечно, тогда это не ценили. Тогда тоже бурчали, что то не так, это не так, туда не пускают, то не дают делать. Но задним числом думая – это было самое счастливое время. Ну и потом, знаете, мне тогда было 31–35 лет. Это еще и на время попало, и на возраст попало. Я бы тут тоже вспомнил такой интересный момент. До 1989– 1990-го года существовала некая советская иерархия: сначала вы едете в районку работать, из районки поднимаетесь, поднимаетесь и, может быть, к 35–40 годам будете в самой «Советской Белоруссии» работать. Я помню, когда Саша Старикевич (он для меня Саша) начал работать в «Известиях». Ну пацан, без высшего образования… У советских чиновников просто был когнитивный диссонанс. Понимаете?! Им на стол ложится газета, которая была как… как Евангелие десятилетиями. И этот пацан! И что пишет!? И вот та иерархия стала ломаться, и в журналистику стали приходить и математики, типа меня, и филологи, вроде Саши Федуты. Сейчас, по-моему, эта система, эта иерархия снова возникла. И в гос-и негосСМИ. Времени дилетантов и авантюристов, которое было тогда, – его не было до того и его нет уже сейчас.