Кружева лабиринта

Отец сильно переживал, когда дважды обнаружил меня в одном и том же положении, говорящую саму с собой.

– Ты хоронишь себя заживо, Кэти, – как-то сказал мне отец, с трудом сдерживая слезы. – Ты ещё такая молодая… у тебя вся жизнь впереди! Помнишь, мама говорила: «Чтобы не случилось – надо всегда идти вперёд!»? Так иди вперёд!

Я отвечала равнодушным молчанием, и отцу ничего не оставалось, как, покачав головой, тихо ретироваться к себе. Он даже не представлял, что это было только начало…

Желая уберечь меня от допросов в полицейском участке, куда настойчиво вызывал меня инспектор, отец старался убедить офицера, что моё здоровье и без того под угрозой. Однако, его опека была излишней. Мне становилось легче, когда в ответах на вопросы офицера я упоминала опоясанное святостью имя Лео. Отец всегда присутствовал на допросе и вынашивал план, как спасти меня из апатичного состояния. Он бросался из крайности в крайность и сперва замыслил организовать обучение на дому, но Лора отговаривала его.

– Ни в коем случае нельзя давать ей возможности углубиться в себя, – твердила она. – Иначе скоро мы её окончательно потеряем. Только общество вытянет её из беспросветной ночи.

Проникшись к мудрым советам Лоры и уповая на неё, как на великого специалиста, отец снова решил прибегнуть к её помощи. Он считал, моя любовь –это депрессия после наркоза и стресса, и она пройдёт при умелом подходе и лечении.

Но Лора не соглашалась с ним.

– Такие чувства не проходят, Авраам, – утверждала Лора. – Неужели ты до сих пор не понял: твоя дочь не больна; она влюблена и изъедена тоской!

Я не понимала, почему отец, как человек, столько лет посвятивший себя любовному чувству к моей матери, не мог поверить, что мое чувство искренне. Он надеялся. А оно не проходило и лишь сильнее затягивало меня в пропасть бесконечной печали. Я больше не улыбалась; я забыла, как это делается. Я плакала слезами, без мимики на лице: тихо, без всхлипываний и тяжёлых вздохов. И лишь изредка моргающие глаза выдавали, что в моих жилах ещё течет скудная, убогая, но всё же жизнь.

Одним таким безжалостным морозным утром мне приснился сон, где Лео гулял в одиночестве по особняку Ньюмана. Он был таким, как всегда: ласковым и вселяющим покой своим ясным добрым взглядом. Он сразу увидел меня, подошёл, с теплотой взял мою за руку и сказал, как тогда на крыше: «Запомни меня сейчас таким: живым, озорным и способным пойти с тобой куда угодно без надлежащей помощи. Запомни этот великолепный рассвет и храни его, как память обо мне, что бы не случилось… вопреки всему храни! И если когда-нибудь ты будешь встречать рассвет без меня – одна или с кем-то – не забудь, что в том рассвете осталась моя душа, с тобой, здесь, в доме Ньюмана. Она твоя…»

Я проснулась в холодном поту, задыхаясь от собственного шепота:

– Я исполню обет, Лео, исполню!

И с того момента я совершенно отреклась от полноценного сна. Каждый день, вставая за двадцать минут до рассвета, я одевалась и шла к кованным воротам из обледенелого железа. Птицы больше не вили гнезда на чердаке и внутри особняка. Порхала едкая тишина. Она словно поджидала меня, чтобы разделить мою боль в минутах молчания. С неизмеримой тоской открывала я ворота, слушая металлический скрип, напоминающий о счастливой поре, и медленно брела к дому, выглядывая в полутьме тени, подарившие бы мне надежду, что Лео бродит здесь, поджидая меня. Но этого не случалось. Меня встречали припорошенные снегом пороги, ледяные крупицы которого вздымал лютый ветер, и дверь, овитая могильными узорами. Ее опечатали с момента ареста Каллена, и войти туда не представлялось возможным. Я обречённо плакала.

Так свирепые зимы сменялись не более приветливой весной, затем летом и осенью. Календари теряли тисненные листы в череде неизбежности, а я всё приходила к особняку и до момента поступления в университет встретила там 638 рассветов …Одна… Без него….

И даже покинув Ситтингборн, в Лондоне я продолжала вставать на рассвете и наблюдать, как радостно поднимается солнце, рассеивая тьму моей боли. Отец с нетерпением ждал меня по выходным, всякий раз веря, что я оставила свою привычку уходить по утру.

Стояла зима 2005 г., когда он вдруг решил проверить, куда именно ухожу, хотя в душе прекрасно знал ответ. Я также стояла напротив опечатанных дверей особняка, глядя на горизонт, и ждала первой минуты восхода солнца. Мелкая россыпь серебра ложилась с поразительной аккуратностью на землю и моё лицо, быстро тая на ресницах и ещё незамерзшей коже. Шаги отца, такие же тяжёлые как его душа, приближались под громкий хруст проваливающегося под ногами снега. Он поравнялся со мной и, не нарушая тишины, постоял рядом с минуту-другую, шумно выдыхая ртом тёплый воздух. Мне чудилось, он прислушивался к тому, что слушаю я в месте, где не бывает ни птиц, ни людей. Он оказался в кругу моих страданий и наверно тогда узрел весь ужас положения внутреннего мира своей дочери; увидел гавань боли, не имеющую ни глубины, ни описания; увидел, как душа, окружённая пустотой, мучается на руинах разбитой любви, стеная именем, звучащим горько, будто звон погребальных колоколов… наверно, он также услышал нескончаемые рыдания, разрывающую мою грудь, но не покидающие её пределы лишь усилием воли. Голос отца напитался неисправимой грустью, содрогаясь на каждом слове.

– Кэти… Пошли домой… Он не придет… не придет, дочка!

Страшные слова отца, бичующие сердце, словно донеслись издалека. Я заглушила их и, не давая протиснуться в глубину души, взглянула на отца. Он сильно постарел, и все морщины, пролегающие тяжестью жизни на хмуром его лице, обвиняли одну меня в преждевременной его старости. Она проникла не только в черты его бледноватого лика, но и сединой в бесформенные брови и щетину, небрежно прикрывавшую очерченный подбородок.

Тем не менее я собиралась отказываться от того последнего, что мне оставалось: ждать. Ждать, что когда-нибудь наш рассвет с Лео станет общим, новым окном в иллюзию, где мы снова растворимся в своих фантазиях и разговоре о потерянном счастье.

Шесть нестерпимо долгих, мучительных лет я жила воспоминаниями, согревая в душе обет перед Лео. Отец больше не мог выносить моих страданий и выставил дом на продажу, собираясь перебраться в Лондон и провести мою последнюю учебную осень на кафедре медицины рядом со мной. Я противилась его решению покинуть Ситтингборн.

И на смену этой новости пришла более мрачная, отрезающая обратную дорогу к прошлому. По многочисленным просьбам англичан, не желающих больше делить город с проклятым местом, было принято решение снести особняк Ньюмана. Я догадалась, что миссис Клифтон всё-таки добилась своего. Помимо этого, был поднят бунт против дома, где раньше жил Каллен, считаемый также проклятым, а кроме того вторым прибежищем темных сил. Хоть Каллена осудили на четырнадцать лет тюрьмы, многие считали эти годы несправедливо маленькой расплатой за его грехи, в которых те были уверены больше, чем Иуда в своём предательстве; они надеялись, что там его настигнет смерть.

Однако, снос заброшенного дома Ферару на Уайверн Клоуз не столь тяготил меня, как уничтожение моей точки возврата в грезы воспоминаний. Я успокаивалась мыслью, что воспоминания первоначально берут истоки из памяти, нежели из стен дорогого мне особняка. А уж мою память никто не сотрёт.

Следующим утром, шелестя листвой под ногами, я пришла проститься с домом Ньюмана и как обычно, вошла в ворота, которые, казалось, скрипели сильнее обычного. Безоблачное медное небо готовилось к появлению оранжевого диска светила. Я перевела измученный взор с высоты поднебесья к двери: печать на ней была вскрыта. У меня кольнуло в сердце. Гонимая предположением, без каких либо мыслей в голове, я побежала по каменным мокрым ступеням и распахнула дверь настежь. В силуэте уползающей темноты, где та же неуютная обстановка угнетала глаз, посредине гостиной стояла инвалидная коляска, а на ней сидел парень, повернутый спиной к входной двери. Руки, крупные и возмужавшие, покоились на колесах; а расправленные плечи, прикрытые темной тканью, должно быть, плаща, напоминали могучие крылья орла. Волосы, слегка потерявшие песочность цвета, были коротко острижены. Мгновение я не решалась подойти. Мне было страшно, это мираж больного воображения, столько лет изглоданного печалью. Я глубже вдохнула. Пахло свежестью осени и одеколоном «Moulin Rouge». Он слегка повернул голову вправо так, что мне удалось разглядеть его лицо. Сердце торжественно застучало, и этот неподражаемый стук заставил кровь устремляться по сосудам с головокружительной быстротой. Это был Лео!