Кружева лабиринта

Вокзал усыпляло тиканье круглых старинных часов на фасаде. Ещё один скорый шаг вперёд заставил меня замереть. Я слышала, как позади удаляется автобус, на котором достигла цели; слышала шум своего частного дыхания, отдающего воздуху тепло белым полупрозрачным паром. Видение вокруг передавалось в глазах далекими медленными кадрами. В тот момент время остановилось… Безлюдная платформа перед вокзалом и две платформы между рельсами превратились в холодную твердь, присыпанную белой ледяной солью. Снег, кружась легким вальсом, парил в воздухе, заметая дорогу; единственную дорогу к Лео. А мертвая тишина – та, что обычно тихими почестями провожает усопшего в пристань бесконечности – будто боялась произнести вслух слово, сказанное немым языком глаз: в облаке серого дыма, стуча колесами по занесенным рельсам, с места тронулся поезд, а стрелки часов на фасаде громко пробили 15:00.

Я опоздала…

Стоя неподвижно, я глядела, как моя жизнь рушится с той же скоростью, что устремляется вдаль гудящий серо-красный поезд. Две слезы одновременно покатались по щекам и сорвались вниз. Я чувствовала, как сердце угасает, будто сигнальный огонь, выпущенный с утопающего корабля в высоту небес. Потерянная и разбитая, я не двигалась… минуту, две, может больше. Время потеряло для меня ценность. Я дрожала всем телом, но не от холода – от ясного понимания: я навсегда потеряла то, что так хотела обрести…

Но медленные размеренные шаги, что крались за спиной, подарили мне надежду.

– Лео… – шепнула я, утирая соленную влагу с замерзших щек.

Радостно улыбаясь и всё ещё дрожа, я обернулась. Счастливая улыбка очень быстро убежала с губ. Это был Терри. Приближаясь ко мне, он заговорил неприятным загрудинным голосом.

– Лео уехал, Кэт. Тебе придётся смириться.

– Не может быть… – промямлила я, не веря, что так жестоко обманулась.

Он остановился в полушаге, обжигая взглядом ненависти, таким холодным и пугающим, и попытался обнять меня. Я воспротивилась такой близости и выставила между нами свою руку. Он насмешливо посмотрел на неё, как на нелепую преграду, и снова уставился злорадными глазами.

– Пойми, наконец, не Лео – твоя судьба, а я! Столько времени я был уверен, что вскоре он откажется от тебя. И оказался прав. Несчастный калека никого не сможет осчастливить: ни Молли Клифтон, которая раздевала его; ни тебя!

С тихой болью в сердце я проглотила его упоминание о Клифтон.

– Ты ничего не понимаешь, Терри… ни в счастье, ни в любви, ни в жизни. Я не люблю тебя.

На короткое мгновение он опустил веки, а его скулы заходили.

– Я же просил, не делать мне больно… – он открыл глаза, пылающие ещё большим презрением, а его раскрасневшаяся от холода рука скользнула в мой карман. Он достал драгоценную находку особняка и грустно усмехнулся, потупив на неё свой ядовитый взгляд.

– Эта брошь стала последним подарком Джона Ньюмана его жене Ариэль, – сказал он, поглаживая сверкающие камни большим пальцем.

– Откуда ты знаешь?

Терри расправил губы в улыбке, более устрашающей, чем прежде.

– Я сын доктора Ньюмана.

У меня отнялись ноги. Я прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть от смятенного изумления. В голове всё смешалось. Терри, что по сути являлся Дэниэлом Ньюманом, вытащил из кармана пальто носовой платок и поднёс к моему носу. Не успела я даже пикнуть, как в глазах появились чёрные круги, и я стала падать в руки Дэнни.

Спустя некоторое время морозный холод привёл меня в чувства. Замерзшие ноги и руки онемели, а кончики пальцев не чувствовались. Стуча зубами, я осмотрелась впереди себя и с ужасом поняла, что сижу в кресле-качалке с грязными исцарапанными подлокотниками, возле кровати, сделанной из сгнивших черных досок. Со стены, изничтоженной плесенью в углах, на меня смотрело святое распятие, потемневшее от времени. В окно пробивался белый отсвет порхающего снега на фоне мутного стекла. Чувствуя, как затылок прострелила боль, словно к нему приложились тяжёлым предметом, я с вопиющим страхом начинала понимать, что нахожусь в комнате особняка, где отыскала брошь. Я захотела приподняться, но ноги и руки не послушались, и я рухнула в кресло, заскрипевшее под грузом тела. Сознание полностью просветлело, когда раздался чей-то тяжёлый долгий вздох.

До смерти напуганная я обернулась и увидела Дэнни. Он сидел у противоположной стены, чуть позади меня, на столе. Я не могла заставить себя заговорить с ним. Молчаливое присутствие сына психиатра учащало дыхание и паническое биение сердца. В одной его руке находились четки, их неторопливо перебирали длинные грубые пальцы; а в другой руке он держал снимок, найденный мною на дне шкатулки при первом осмотре особняка. Он повернул ко мне маленькую фотографию, где красовался кудрявый улыбчивый юнец, и долго наблюдал, как я смотрю на неё, чуть дыша.

– Это Генри Фолд, – наконец произнёс он. – Великий гений и, между прочим, самый храбрый человек, которого я знаю. Мне очень жаль, что он не дожил до этого часа, и я не смог пожать ему руку. Я уверен, на сегодняшний день он бы перечеркнул общепринятое мировоззрение на религию, а также внёс вклад в развитие медицины. Отец восторгался им! Они крепко дружили с раннего детства и вместе постигали медицину. Им исполнилось по пятнадцать, когда Генри предложил усыпить его, как щенка, а затем снова вернуть к существованию путем введения адреномимитеков и непрямого массажа сердца. Таким способом он намеривался получить ответ на вопрос всей жизни верующих: есть ли жизнь после смерти? Хоть Генри продумал всё до мельчайших деталей, и теоретически план воскрешения был обоснован, однако, отец понимал, что на практике то являлось настоящим безумием, таким же невероятным, как найти точку бесконечности. Но разгоряченные рассуждения Генри о том, что данный эксперимент встряхнёт мир, а их имена прогремят на весь свет и станут бессмертными, разожгись в отце пламенем надежды. Если отец жаждал славы, то Генри действовал ввиду противоречий, истребивших его после смерти отца, психиатра Филиппа Фолда. Не долго думая, они воплотили слова в действия.

Но всё пошло не так, как твердили учебники. Отец делал всё строго по плану Генри: вводил необходимые вещества, чередовал дыхание и массаж, снова вводил вещества. Но сердце Генри молчало. Отца охватила паника, и от страха, что ему не удастся вернуть Генри к жизни, его руки и ноги колотились в судорогах озноба. Он понимал, что нельзя мешкать – каждая секунда уводила Генри в неизведанные миры. Несколько минут отец вдыхал в него жизнь, беспокоил его грудь толчками сложенных рук – ничего не помогало. Смотря на бездыханное тело Генри, отец уже не отдавал отчёта своим действиям и стал колотить кулаками в обесточенное сердце Генри. Он знал, что все мероприятия имеют смысл в течении первых пяти минут, пока клетки мозга ещё отмерли. Но, не желая верить, что загубил друга, который решил сыграть игру с неравными шансами на победу, он продолжал оживлять его ещё двадцать минут, крича от безысходности. Смерть одержала верх, отец беспомощно упал рядом с Генри и безудержно рыдал… Всю свою жизнь он сожалел об этом. А мне рассказал ту историю в назидание, чтобы я никогда не смел записывать смерть в соперники и не забывал, что у неё в рукаве припасены козыри. Отец любил Генри, как близкого друга и считал своим братом. Потому в честь Генри он и выучился на психиатра, растоптав мечту стать анестезиологом. Смерть друга изрубила его сердце… Но была у него и другая рана на душе.

Дэнни остановился и, одарив снимок тоской темных глаз, положил его обратно, на дно шкатулки и достал фотографию 2*2 дюйма. Некоторое время он отсутствующе скользил по нему указательным и средним пальцами, потом в нем снова появилась суровость. Он расправил черты бледного лица и ядовито оскалился.