Страница 19 из 62
В субботу я встал сам не свой и полдня ходил по двору, не решаясь зайти к Ньюману. Я трусил перед тем, что обещала нам судьба за необоснованную самоуверенность. Но всё же ближе к обеду я набрался смелости прийти к Джону. Весь дрожа от страха, что моё предчувствие воплотится в реальность, я постучал в дверь. У меня камень с души упал, когда открыл мне Генри, а за его спиной появился Джон. Я спросил их, реализовали ли они задуманное. Генри ответил, что им помешал отец Джона, неожиданно приехав за город на охоту. Я старался убедить Генри, что небо послало им знак, и стоит оставить опасную затею. Они ничего не ответили, лишь посмеявшись надо мной, захлопнули дверь.
На следующей неделе во вторник Джон и Генри не пришли на занятия. Меня мучили предположения, причём кошмарные, и на следующий день учеников известили, что Генри Фолд найден мёртвым на кладбище. Всё списали на самоубийство, поскольку в крови была обнаружена лошадиная доза сильнодействующих веществ, и дело закрыли. Джон вернулся к занятиям только через неделю. Я знал, что именно он убил Генри. О том я прямо спросил его, стоя один-на-один во дворе школы. Джон заявил, что нас больше не связывает дружба, и он не намерен давать отчёта перед трусливым псом. Хоть он и держался со мной холодно, я приметил, что Джона одолевали злость и подавленность. Я относился к Генри, как к брату и испытал глубочайшее потрясение после его смерти. Разумеется, я винил и виню во всём Джона. Он должен был остановиться и остановить Генри! С тех пор мы стали кровными врагами, а проходя мимо, испепеляли друг друга презрением. Но это был далеко не предел. Через несколько лет случилось нечто, что изменило в конец наши терновые пути…
Мы влюбились в одну и ту же девочку – самую красивую и прекрасную Ариэль Хьюстон, которая училась вместе с Джоном. Она никогда не замечала его, а он усердно навязывал ей своё внимание, приглашал в театр, оперу, но Ариэль отказывала ему. Она встречалась со мной, и Ньюман знал об этом. Часто мы бродили вместе по вечерам в парке, когда живописный закат во всю терзал небо, и наслаждались неизмеримым счастьем; сбегали с занятий, чтобы побыть наедине и разделяли обед в столовой. Я существовал благодаря дыханию Ариэль, жил светом её чудесной улыбки. В ней было столько нежности и бескорыстного добра! Она любила поэзию, видела в ней нескончаемое вдохновение. Я с каждым днем влюблялся в неё всё сильнее, а тем временем судьба уже взвела курок над моим виском.
После школы я всегда возвращался одинаковым путем. У Джона было много сторонников, таких же алчных до жестокости головорезов, как он сам. Они вооружились железными арматурами и подкараулили меня на той самой тропинке. На мне в буквальном смысле не было лица: нос сломан, заплывшие глаза ничего не видели, как у слепого, и вдобавок к ребрам нельзя было прикоснуться. Когда я пришел домой, захлебываясь кровью – сразу бросился умываться, чтобы скрыть досадный инцидент от родителей. Они жили в бедности, не им было тягаться с влиятельной семьёй Ньюман. Отец Джона был банкир, а мать – известная актриса, дающая концерты в Лондоне, Манчестере, Хэмстеде. С того дня, как Ариэль узрела моё обезображенное лицо, она постоянно плакала и, видя как я страдаю, чувствовала себя главной причиной моих несчастий. Я переживал за неё и решил не встречаться до тех пор, пока лицо не заимеет божеский вид. Те три недели я провел как в аду, понимая, что она ходит где-то по улицам Брайтона: беззащитная, одинокая, а мерзкий Джон Ньюман вертится вокруг неё волчком. Наконец, отёк спал, остались ссадины и сломанный нос. Я написал Ариэль письмо, назначая встречу.
Стоял жаркий летний день. Она пришла испуганная, исхудавшая, ужасно бледная, сразу бросилась ко мне на шею и рассказывала, что с ней случилось. Ньюман позвал её на очередную прогулку; она проявила непреклонность и отказала ему. Тогда он подкараулил её возле школы и обесчестил на глазах тех пяти подонков, с которыми постоянно ходил вместе. А в конце, после того, как помог ей одеться, извинился за свое поведение, объясняя агрессию уверенностью, что я и Ариэль давно имеем близкие отношения. Я тогда вышел из себя, потерял самообладание, и даже слышать не хотел, как Ариэль кричала остановиться и всё забыть. Как я мог забыть?! Ненависть отравила во мне душу и всякую способность к добру, страху или осознанности действий. Не думал, что моя горячность и поспешность решений сделают только хуже…
Я вернулся домой, зная, что у отца в шкафу стояло ружье. Зарядив его и прикрыв полотенцем, я кинулся на улицу. Смутно помню, как добрался к дому Адама Ньюмана и позвонил в дверь. У меня зуб на зуб не попадал от исступленной злости. Дверь открыл Джон, насмехаясь всем своим видом. Я не стал ни о чем спрашивать, скинул полотенце и направил на него ружье. Впервые мои руки не дрожали под тяжестью оружия. Он рассмеялся своим дьявольским смехом, а я выстрелил, но, к сожалению, попал в окно: кто-то выбил ружье из моих рук. Это был отец Джона. Меня схватили и отвезли в тюрьму, где я провел три года.
Мистер Дилан остановился, в отчаянии роняя голову на руку. Преклонность лет развязала ему язык; он, как и многие в этом возрасте, заболтался, поздно осознав, что, сам того не желая, преподнес мне истину, которую знает не всякий. Он выпрямился, посерьезнел и неестественно рассмеялся.
– Вот чушь! Ловко я вас напугал. Я работаю над романом, пишу иногда. По-вашему, сюжет достоин обнародования?
Сидя без движений, я изредка моргала. Справиться с нахлынувшими эмоциями было сложно. Но также я давала себе отчёт, что близка к правде, к расхищению давней тайны Ситтингборна, и замешкаться в минуту откровения Боби Дилана было никак нельзя.
Я тоже рассмеялась каким-то скрипучим надсадным смехом.
– Да уж. Сводка криминальной хроники просто… И чем вы планируете закончить роман?
– Наверно, какой-нибудь банальностью, весьма далекой от реальности. Поймите, мир представляет собой не сады рая, где благоухают цветы, а птицы громко поют лирику. Мир – это помойка искалеченных душ, где каждая новая жизнь, смердящая пошлостью, лишь ловушка, способная выпустить зло, заключенное в человеке, на полную свободу.
Я нахмурилась.
– Вы говорите страшные вещи, мистер Дилан.
– Нет, милочка, я старше тебя и всего лишь стремлюсь раскрыть твои наивные глаза. Чтобы ты не питала пустых надежд в отношении доброты и счастья. Человек – ошибка небесных сил, и небо узрело свою ошибку. Запомни, мы посланы на землю, не чтобы пребывать в достатке и пировать – мы изгнаны, чтобы здесь мучиться до искончания веков!
Я поглядела на мистера Дилана. Его лицо исказилось ненавистью. Он часто дышал, а его щеки налились кровью. Хоть я по-прежнему была шокирована любовной историей, но мне хватило мужества, чтобы взять контроль над ситуацией.
– Предлагаю заключить пари, мистер Дилан.
– Какое ещё пари?
– Пари на выигрыш. Если обыграю вас в шахматы – вы расскажите до конца историю с Ариэль. В противном случае, я буду носить вам каждый день обеды из кафе «Плюмаж».
Мистер Дилан улыбнулся уголками рта.
– А вы умеете торговаться, мисс Чандлер. Согласен.
Мы углубились в партию. Изначально я видела ход, который ускользнул от мистера Дилана и который принёс бы мне мгновенную победу. Он почесал голову прежде, чем совершил ошибочную рокировку, а за ней его ждал провал.
– Шах и мат, мистер Дилан, – торжественно произнесла я.
Недолгое время он недоуменно скользил взором по доске, соображая, как это вышло.
– Не верю, что проиграл сопле из средней школы, – промямлил он.
Я ликовала, ожидая продолжение истории. Но в дверь постучали, и заглянул директор Хопс.