Кружева лабиринта

– Да, сэр.

– Отлично, подержите-ка вот это, – он протянул мне список обитателей приюта, а сам пошёл по коридору за управляющей.

Миссис Кляйн тем временем заканчивала распределение и, завидев у меня бумаги директора, обратилась ко мне.

– Уточните, пожалуйста, в какой комнате находится Гарри Ибс.

Я пробежалась пальцем по списку, про себя читая имя каждого, пока вдруг из букв не сложилось знакомое: Боби Дилан – имя того, кто двадцать лет назад отказался от поста старшего инспектора после неудавшегося ареста Джона Ньюмана. Его считали без вести пропавшим, а между тем он доживал положенный срок в доме престарелых. Парализованная открытием, я снова и снова перечитывала его имя, опасаясь ошибки. Но глаза повторяли одно и тоже, и сомнения улетучились.

– Мисс Чандлер, что там со списком? – раздражённо уточнила миссис Кляйн, уставшая ждать моего ответа.

Запомнив номер комнаты Боби Дилана – она находилась через одну от комнаты Чарли Квота – я снова углубилась в список и назвала ей необходимую цифру. Двадцать пять благодетелей разбрелись по коридору с миссией милосердия. Кроме нас никто не получил стариков со второго этажа, который по меркам приюта являлся более комфортным, чем первый, где в тесных комнатах проживали по трое. Потому я и Стейси в полном одиночестве поднялись наверх. От неё веяло враждебностью, и меня угнетало её присутствие.

Мы прошли по коридору, залитому светом люминесцентных ламп, предпочитая воздержаться от обмена любезностями. Когда слева показалась комната № 26, я остановилась, схватившись рукой за живот.

– Ой, – вскрикнула я.

Стейси тоже остановилась, растерянно глядя на меня.

– Кажется, мне нужно отлучиться, живот скрутило. Ты иди, а я скоро подойду.

Она равнодушно пожала плечами и, предварительно постучав, скрылась из виду в комнате номер № 30. Я повернулась к двери с цифрой двадцать шесть и, трепеща сердцем от волнения, негромко постучала.

– Кто там?

– Кэти Чандлер, сэр. Нас послали от школы.

Немного погодя дверь отворилась, и в проёме выросла усохшая фигура пожилого мужчины. У него была неухоженная щетина и суровый, проникновенный взгляд. Веки больше положенного опустились на грустные глаза, скрадывая их глубину. Седые волосы занимали большую часть крупной головы. Мне показались его слегка заостренные черты довольно знакомыми. Только я никак не могла отыскать в памяти целостный портрет схожего лица. Он был одет в халат, застиранный до катышек, и сквозь дырку в тапке выглядывал большой палец с пожелтевшем ногтем.

– И зачем школа посылает ко мне своих бездарей? – прозвучал бестактный вопрос.

Я протянула ему шахматную доску с фигурками.

– Чтобы сыграть в шахматы.

– Вряд ли вам удастся обыграть старого грамотея.

Он отошёл в сторону, подразумевая, что путь для меня свободен. Я зашла в узкую продолговатую комнату, где всё, чем хвалилась обстановка, умещалось в три предмета: деревянный стул, дышащий «на честном слове», пружинная кровать и стол, покрытый скатертью с кружевной каймой. Мистер Дилан подвинул стул поближе к кровати, предлагая мне место, включил свет, а сам сел на край незаправленной постели. Мы расставили шахматные фигурки и приступили к игре. Боби Дилан принял позу «Мыслителя»[6]. Он продумывал ход не меньше минуты, тяжёлым взором скользя от одной фигуры к другой, и я сознала, что полиция потеряла великолепного стратега. От напряжения его взлохмаченные брови едва ли не нахлынули друг на друга. Наверно, он ясно понимал, что проиграть ученице – немыслимо стыдно, особенно после речи, сказанной перед тем, как мне войти.

Не упуская из виду, что Боби Дилан ранее сам вел допросы и подозревал всех и вся, я выжидала удобный случай, чтобы осторожно начать каверзный диалог. Наши пешки одинаково быстро полетели с поля. Он оторвался от шахматной доски и уставился на меня.

– Весьма недурно! Стало быть, в школах учат лучше, чем раньше.

Я слегка улыбнулась.

– Шахматам нельзя научить полноценно. Хотя отец пытался.

– Значит ваш отец – тоже достойный соперник?

– Не сомневайтесь! Он ставит шах и мат в течении пяти минут.

Боби Дилан громко рассмеялся.

– Я бы с радостью с ним познакомился. В этих стенах любой человек, не страдающий болезнью Альцгеймера[7] или деменцией[8]– на вес золота!

– Наверно, для того, чтоб радовать людей, он и отказался от стен какого-нибудь банка или закусочной, в которых легко мог бы работать, в пользу стен не сильно отличных от этих.

Мистер Дилан издал восторженный возглас.

– Неужели он врач?!

– Как быстро вы догадались! Я бы не удивилась, если б узнала, что вы сыщик.

Мистер Дилан оторвал глаза от доски и внимательно всмотрелся в моё лицо. Я сохраняла твёрдость черт.

– Кто вы? И зачем пришли? – строго буркнул он.

– Я уже говорила, я Кэти Чандлер. Нас прислали из школы. Если не верите, спуститесь вниз, и там мои слова подтвердит наш директор Ричард Хопс.

В задумчивом молчании он опустил глаза на доску, совершая ход.

– Ладно, мисс Чандлер. Предположим, вы говорите правду. Тогда извиняюсь за чрезмерную подозрительность. Раньше я действительно работал в полиции, и то наложило вечную печать зла. Ну вы же понимаете? – с усмешкой глянул он.

– Безусловно. И сколько лет вы уже живёте в приюте?

– Этому тоже учат в школе?... Задавать много вопросов?

– Нет, – сказала я, с улыбкой отодвигая его белого ферзя. – Этому я прекрасно учусь сама. Любопытство от природы – основной губитель моего покоя.

Он с издевкой взглянул на мой рот.

– Поэтому и пострадали ваши губы?

– Нет, тому виной другой губитель – настоящее проклятие моей школы.

– Девчонка?

Я быстро кивнула.

– И за что она вас?

– Я создала угрозу вокруг неё и вокруг святости её добропорядочных подруг.

Мистер Дилан разразился нервным срывающимся смехом.

– У меня в детстве тоже было проклятие. Его звали Джон Ньюман.

Лицо мистера Дилана опечалилось, отражая неизмеримую боль в глазах.

– Он вас донимал? – спросила я, чувствуя мурашки от предвкушения правды.

– Точно. Донимал. Ещё как донимал. Но сперва он был моим близким другом, а также верным товарищем Генри Фолда. Втроем мы дружили с детства, согревая в душе мечту о будущем, где мы сумеем организовать свою частную клинику. Джон хотел выучиться на анестезиолога; Генри пойти по стопам своего отца – психиатра, мистера Фолда; а я увлекался кардиологией. Мы были помешаны на медицинских учебниках и пособиях. Днями напролёт мы штудировали параграфы терминологии, латынь и фармакологию. В тринадцать лет Генри начал писать научную работу о боли, в которой пояснял, что люди слабы лишь потому, что имеют нервные окончания по всему телу; и не будь у них таковых, они смогут переносить даже самые жестокие болезни без больших страданий. Это казалось ему неплохим выходом, чётко понимая, что никогда не настанет момент полной победы человека над болезнями. Он считал, что без защитной системы, в которой болевой синдром, вызванный нервными окончаньями, служит далеко не последним предупредительным сигналом расстройства самочувствия, можно вполне обойтись. Конечно, при условии полного контроля над организмом. Ведь что такое предупреждение, когда есть шанс избежать мучительной боли? К пятнадцати годам наш медицинский интерес достиг апогея, а у Генри он перерос в своего рода манию, где тесно переплетались вопросы о религии и медицине. Случилось так, что после зимних каникул от осложненной скарлатины скончался отец Фолда – это нанесло непримиримый удар по самообладанию и психике Генри. Он не понимал, как при достойном уровне медицины жизнь по-прежнему слишком хрупка, непредсказуема последствиями и не зависит от рук человека. Генри не верил в Бога, но был помешан на идеологии, что после смерти нас ожидает другое измерение. Много внимания он уделял информации, где описывалась процедура операций на открытом сердце при участии искусственного кровообращения. У него в голове не укладывалось, как человек, чьё сердце остановилось неестественным путем, спустя некоторое время вновь оживает. Ему не терпелось узнать, что чувствует больной во время того, как сердце перестало стучать в его груди, и что происходит с сознанием в тот момент. К нему пришла безумная идея поставить эксперимент и проверить на себе каково это: умереть на пять минут и вновь воскреснуть; каково оказаться по ту сторону жизни и вернуться, чтобы рассказать, что там происходит. Он был ослеплен ужасным замыслом и когда выложил нам свой подробный план, каким образом собирается стать Миссией, мы с Джоном ужаснулись и долго отговаривали его. Мало того, что у нас не было медицинского образования, так ещё вероятность выжить после сложнейшей манипуляции бесспорно сводилась к нулю. Это было полнейшее безумие! Мы ведь были ещё детьми. Но Генри горел этой идеей настолько, что рассудок его накрыло броней, и достучаться было невозможно. Я сразу отказался, но Генри продолжал настаивать. Я заметил, что Джон колеблется. Его тревожило любопытство, чисто научное. К тому же я был уверен, что Джон сразу прикинул возможные последствия. Его родители были влиятельными людьми и имели прекрасные связи в Брайтоне. Он знал, что Адам Ньюман – его отец, в любом случае убережет Джона от тюрьмы. Я попытался снова поговорить с Генри и настоять на здравом смысле, но тот был настроен решительно и отступать не собирался. Я даже заявил, что расскажу его матери, но Генри пригрозил расправой, называя меня жалким трусом. Наша дружба пошатнулась, Джон и Генри вычеркнули меня из графы «друзья». Они наметили реализовать безумный план Генри в охотничьем домике отца Ньюмана в пятницу, чтобы в случае неудачи не сразу хватились Генри. Он наивно верил в руки Джона, якобы творящие чудеса. К тому же Ньюман неплохо освоил навыки реанимационных мероприятий, вырывающих тело из пустоши вечности, и не раз испробовал подобные процедуры на умерщвленных кошках и собаках. Один раз ему и правда удалось завести сердце.