Кружева лабиринта

Я взяла кота на руки. Он стал вырываться, извиваясь телом и жалобно мяукая. Его когти впились в кожу пальцев, и я нехотя разжала хватку. Торнадо лениво взобрался на подоконник и продолжил прерванное занятие, берущее за душу скрежетом когтей по оконному стеклу.

– Ну-ка перестань!

Я схватила котёнка и, сбежав по лестнице, выпустила его на улицу. Не взглянув на меня, кот пустился со всех лап в сторону дома Ньюмана. Я пожала плечами и, закрыв дверь, заглянула на кухню. В холодильнике остались два бутерброда с ветчиной и сыром. Взяв их с собой, я вернулась в комнату и несколько часов посвятила домашнему заданию, с жадностью детей Бухенвальда разделываясь с едой. Но тусклые, чужие для понимания слова литературы далеким гулом проносились в голове – мои мысли поглотил сегодняшний день. Я почувствовала сильную усталость и закрыла учебники.

На кровати, поблескивая обложкой с золотистой каймой, лежала книга о Д. И. Менделееве с его личным портретом. Я открыла её. Это было старинное издание, написанное пером. Черные, местами бледнеющие буквы в строчках играли то вверх, то вниз, нарушая выравнивание абзацев. Пожелтевшие страницы затерлись, познавая нежность пальцев Лео. Я поднесла книгу к носу: она пахла серой. Тот же запах я ощутила от пальца учителя Ферару, когда он велел мне замолчать в классе. Я легла на подушки и прижала книгу к сердцу. На душе расплескалось уютное тепло, будто там разжегся камин. Томимая неведомыми чувствами и фантомным ощущением, когда Лео коснулся моей руки, я беззаботно забылась.

Утро предвещало дождь. Тучи опоясали небо непробиваемой мантией серости. Когда я спустилась на завтрак – отца дома не было. Он оставил мне денег и готовую кесадилью.

Наметив другой маршрут до школы, более длинный, но обнадеживающий – через двор особняка Ньюмана, я проверила почтовый ящик и имела успех. На дне вновь лежал конверт на имя покойного психиатра, подписанный тем же усталым почерком женщины. Вокруг было пустынно; Лео оказался прав, сказав, что встретить здесь скитающихся людей невозможно; они будто вычеркнули особняк из суетной жизни города. Я поспешно распечатала конверт и прочла письмо.

«Дорогой Ф. К.!

Я так и не дождалась от тебя хотя бы строчки. Сколько ещё ты будешь изводить меня молчанием? Я готова искупить свою вину чем бы то ни было, лишь бы снова прикоснуться к нему и с вопиющей нежностью обнять. Если на то будет твоя воля, я могу помочь тебе в нелегком труде и заменить своим телом твоих подопечных. Молю, не хорони меня заживо!

Навеки твоя, Л. Д. Ф.»

Обескураженная письмом, я положила свернутый лист в карман и поспешила в школу, раздумывая о словах Л. Д. Ф. Что ещё за подопечные, которых она самовольно намеривалась заменить своим телом, и что за нелегкий труд, где требуется вышеперечисленное? Мороз сбегал по коже от воспоминания, что доктор Ньюман ставил опыты на живых людях. Неужели в том доме завёлся очередной сумасшедший последователь покойного психиатра? В тумане раздумий я быстро достигла школы.

Мои одноклассники дружно скооперировались на волейбольной площадке во дворе. Кладя на голову каждого из них дряблую руку, миссис Кляйн ежеминутно обходила толпу, как заботливая наседка своих цыплят. Но ближе к середине она сбивалась со счёту и начинала заново.

Эшли бесцеремонно стояла в кучке приближенных Молли Клифтон и громче всех смеялась над её шутками. А сама Молли постоянно поправляла красный берет, прикрывающий роскошь белых длинных волос, отважно жестикулируя. Эшли, завидев, что я смотрю, прервала смех; улыбка покинула её губы, и она виновато опустила глаза. Молли, мимолётно окинув меня с головы до ног, тут же отвернулась. А Шейли и Марта, в отличии от Молли, пилили меня отнюдь недружелюбным взглядом. Марта кивнула в мою сторону, что-то сказав Клифтон, но та ответила сухо. Вскоре они перестали обращать на меня внимание, и вышел директор Хопс.

– Так, мои милые птенцы, пора принести счастье бедным людям на ваших маленьких крыльях добра. Держимся парами и следуем за миссис Кляйн.

Рози изящно махнула рукой, и большая толпа сходила на нет, образуя ровный клин во главе с хрупкой преподавательницей литературы.

Со мной в паре шла Стейси, остриженная под каре, с большими вытаращенными глазами, забитая и слегка напуганная, что ей в компанию досталась я. Она не пользовалась симпатией Молли и, видимо, по той самой причине проклинала белый свет за такой невыгодный поворот событий. Свернув на Хай-Стрит, школьная делегация двинулась вниз, по оживленной улице.

Дом престарелых раскинулся среди жилых домов, уединённо отвернувшись в глубокий двор, где шёпот разросшихся деревьев отвлекал от забот. Здесь рядком пристроились деревянные лавочки с железными спинками, давно утратившие цвет. Под кровом низко опущенных туч двор казался островом Афон, где тишину соседствующих улиц нарушает лишь искренние молитвы монахов; здесь её не нарушали даже молитвы. Избавляя от листвы улочки, змеей вихляющие между деревьями, дворник справлялся с метлой вяло, точно боролся со сном, но явно проигрывал.

Внутри приюта обстановка не веяла бо́льшей оживленностью. Тем же апатичным ритмом высохшие старики обходили коридор, как обходят частные владения, требующие строгого надзора. Пустые их глаза убивала печаль, а крепкая трость или костыль под рукой служили бельмом на фоне правды, гласившей, что никто не сумеет вновь даровать им тело, искрящее здоровьем и красотой. При входе в приют висела подробная инструкция поведения для постояльцев. В ней упоминалось, что личные вещи сперва необходимо показать кому-то из персонала. Имуществом нательного белья старики располагали в малом количестве; да и то хранилось на первом этаже в конце коридора, в специально отведенной комнате с глубокими шкафчиками. Условие было введено с целью оградить постояльцев от соблазна сбежать из приюта, не оплатив счета за проживание. Также в инструкции говорилось о посещениях. Родственникам разрешалось проведать близких не чаще раза в неделю – для всеобщего блага, поскольку многие из них при виде родственной души в чахлых стенах потом страдали депрессией; им хотелось вновь ощутить себя нужными в родном доме, где раньше те коротали свои дни и были хозяевами положения. Здесь к ним относились не сказать что жестоко – скорее равнодушно. Персонал по уходу, как на подбор, выделялся сильными руками и мощными фигурами. Лежачих стариков насчитывалось не больше десяти; остальные справляли нужду самостоятельно и не доставляли лишних хлопот. Я поняла, что здесь сумеет работать человек, чья душа покрыта непробиваемым слоем бессердечия, ибо сострадание губительно воздействует на мягкотелых натур.

В холле главного вестибюля нас встретила приветливая сдобная женщина в нарядном костюме – управляющая приюта, миссис Мезбит. Она поговорила с мистером Хопсом и подала ему список числящихся в доме, пока миссис Кляйн занялась распределением. Ученики были поделены по двое, а следом им вручали книги излюбленной классики Шекспира, шахматы, домино и нарды, чтобы развлекать стариков. Когда очередь дошла до нас, миссис Кляйн сказала.

– Мисс Бланшет и мисс Чандлер, вам поручаю Чарли Квота, второй этаж, комната 30.

Стейси заметно побледнела. По всей видимости она надеялась, что в доме престарелых ей посчастливится больше. Но миссис Кляйн вовсе не собиралась нас разлучать. Стейси Бланшет порывалась возразить, но тут, растолкав перед собой учеников туго заправленным в брюки животом, подошёл директор Хопс и с благородством воззрел на меня.

– Мисс Чандлер, сегодня выглядите лучше, – он кивнул на мои губы. – Готовы подарить радость несчастным?