Страница 6 из 7
— Я не остался бы в постели, — сказал он ей. — Я гулял бы с тобой в садах и скакал по лесам с соколом на руке. Я играл бы в Башни с твоим отцом и учил твоего младшего брата держаться в седле. И каждую ночь я лежал бы рядом с тобой, склонив голову на свою излюбленную подушку. Какая ты мягкая, — продолжил он, обхватив ладонью ее грудь.
Розамунда приникла к его шее, спрятав лицо в шелк волос, но промолчала.
— Что с тобой, ты чего-то боишься? — прошептал он. — Ты дрожишь, будто лань, ждущая приближения охотника. Чего ты боишься? Я здесь и я стою меж тобою и любым злом.
— Любым ли? — едва слышно откликнулась она.
— Конечно. — Он приподнялся на локте, силясь проникнуть взглядом в сумерки ее лица. — Что это, любовь моя? Чего боится возлюбленная Короля?
— Тебя, — ответила она. — Его. Годри. Закона Земли, который правит всем, что ты делаешь.
— Не всем, — возразил он, смеясь. — Это не Земля посылает меня в твою постель ночь за ночью. И Годри не сказал против тебя ни слова.
— Но он недоволен. Как может быть иначе? Я отняла тебя у него, разрушила ваши узы, я…
— Хватит. — Александр сел, отыскал трутницу и зажег свечу.
Увидев, что она плачет, он потерся лицом о ее лицо, успокаивающе проводя языком по шее, но слезы ее всё лились, пока он не рассердился.
— Говорю же тебе, бояться нечего, — повторил он. — Но если ты не веришь, что у меня хватит сил защитить то, что принадлежит мне, я оставлю тебя твоим рыданиям. Быть может, я вернусь, а быть может, нет. Меня вовсе не прельщает захлебнуться в соленой воде.
Розамунда села в постели и отерла лицо льняной простыней.
— Я ношу ребенка, — призналась она, — твое дитя.
Александр воззрился на нее, глаза расширились на длинном лице, а потом вскрикнул и рассмеялся, прижимая к себе ее, и мех, и лен.
— Давно ли ты знаешь? — Он перемежал вопросы поцелуями. — Почему не сказала мне? Как могла ты думать, что я рассержусь? Когда он родится? Как мы назовем его? Знаешь ли ты, как сильно я люблю тебя?
Он не давал ей времени ответить, но целовал снова и снова, пока поцелуи не сменились объятьями, а объятия — сном, и настало утро, прежде чем они вновь заговорили о будущем ребенке и о Годри.
— Всё очень просто, — говорил Александр. Натянув через голову расшитую тунику, он тряхнул длинными светлыми волосами. Вплетенные в них камни звякнули, когда он откинул волосы на плечи. — Годри согласится, чтобы ты поселилась в Кесаревой Роще. У него нет выбора — он связан со мной так же, как и я с ним. От наших обрядов зависит его могущество.
— Всё совсем не просто, — возразила она, но он не услышал, лишь потерся щекой о ее голову и покинул ее.
Снаружи воздух был свеж и влажен, отдавая древесным дымом и конским навозом. Александр вдохнул поглубже и неспешно двинулся от дома Розамунды к Кесаревой Роще, своим палатам, тренировочным полям и к кущам Годри.
*****
Он нашел Годри в сокровеннейшем из священных мест: расположившись в объятиях кресла, выточенного в форме огромного дуба, тот писал что-то в книге в кожаном переплете.
— Милости прошу, мой король, — произнес он, когда юноша приблизился. — Знамения предвещают новой Сеяние. Дорога определена, и имена дев названы. Мы едем завтра.
— Нет.
Годри оторвался от своих писаний. Это был смуглый, крупный, схожий с медведем мужчина с лицом по-медвежьи грубоватым и глубоко посаженными маленькими глазами, над которыми нависали тяжкие брови.
— Полагаю, что не расслышал тебя, мой король.
— Ты можешь расслышать, как прорастает семя, — с вызовом ответил Александр. — Я не готов к сеянию. Я уже совершил его.
Годри пожал плечами.
— Два года тому. Настало время. А последнее пришлось тебе по душе.
— Два года назад я не знал Розамунду, — возразил король.
— Тебе нужны дети.
— У меня есть дети — больше сотни, по последним подсчетам.
— Одна сотня, три десятка и два, — уточнил Годри, поглаживая седеющую бороду. — У твоего отца их было более трехсот.
Король фыркнул.
— Одна сотня, три десятка и три. Розамунда в тягости. И я не покину ее, чтобы спариваться с сотней одурманенных и привороженных девственниц, чьих лиц я не увижу, чьих голосов не запомню, — только лишь затем, чтобы пополнить армию моих возможных преемников. Я люблю ее, и я намерен поселить ее здесь, пока ребенок не появится на свет.
Годри отложил перо и книгу.
— Ты поселишь женщину в Кесаревой Роще?
— Да.
— И где она будет жить?
— В моих покоях, со мной.
— А что станет она там делать? Все, от самого юного из принцев до самого почтенного из колдунов, занимают свое место в великой магической цепи, связующей нас с Землей. И где же место для нее?
Ноздри короля затрепетали и он упрямо склонил голову.
— Розамунда — моя опора и моя половина.
— Мог ли ты забыть, мой король? Я твоя опора и твоя половина. — Своей внушительной лапой Годри ухватил короля за запястье. Когда он вывернул ему руку, чтобы показать гирлянду из плюща и дуба, вытатуированную вокруг мускулистого королевского предплечья, рукав его собственного плаща соскользнул, открывая листья падуба, юной зеленью прораставшие из плоти его руки.
— Я не забыл, что связан с тобой, — процедил король сквозь зубы. — Мне никогда не забыть об этом.
— Тогда как смеешь ты говорить об опорах и половинах? — прорычал Годри, отшвырнув от себя руку короля. — Как смеешь ты говорить мне о женщинах? Женщины подобны Земле. Они — пахота, предназначенная королю, чтобы бросить семя будущих поколений. Лишь простой смертный принадлежит одной женщине.
— Я люблю ее, Годри.
— Твой долг любить меня.
— Я страшусь тебя, — признался король. — И жажду упоения, которое испытываю, когда мы соединяемся в ритуале силы. Это не любовь.
— Это любовь меж чародеем и королем. Любовь, в которой ты клялся мне.
— Я не знал, — вскричал юный король. — До Розамунды я не знал ни отрады, ни покоя, ни счастья. Я заново родился в ее объятиях, и я больше не тот, кто клялся любить тебя и только тебя до конца своих дней.
— Значит, ты больше не король?
Не находя слов, король с негодующим воплем бросился на колдуна, оскалившегося в ухмылке. Листья падуба вздыбились на его руках, а черные глаза метали молнии из-под кустистых бровей. Он перехватил королевские кулаки сильными, как тиски, руками, и сцепился с ним, напрягая каждый мускул. Захват, бросок — и король ничком распластался на земле, а Годри, стоя на коленях, навис над ним, удерживая за запястья и длинные волосы.
— Повинуешься? — прорычал Годри.
— Нет, — выговорил король в траву.
Годри потянул плененные запястья вверх, пока не затрещало каждое сухожилье королевской спины, а плечи напряглись, грозя выскочить из суставных впадин. А потом с гневным возгласом отпустил его.
— Ты — не мятежный колдун, — объявил он, — чтобы подчиняться мне со стенаньями и мольбами. Ты — мой Король, и я — твой Чародей. Мы служим Земле рука об руку.
Король перекатился на спину, тяжело дыша.
— Я не стенал.
— И не молил. Ты предпочел бы откусить себе язык, не так ли? Потому-то я и выбрал тебя из многих маленьких королей, и привел тебя к испытанию. Ты — воин, а не любовник.
— Я могу быть обоими.
— Лишь со мной. Помни, теперь ты куда менее человек, чем прежде.
Король лежал неподвижно, заслонив глаза татуированной рукой. А потом заговорил, улыбаясь своему колдуну, вассалу и господину:
— Я всё еще вполне человек, чтобы заключить сделку. Я приду в твою постель и исполню свою часть ритуала силы, я возглавлю войско против Короля Юга, когда переговоры зайдут в тупик. Розамунда же поселится в Роще и станет жить там в мире и почете.
— Пока не родится ее дитя, — заключил Годри.
Король поднялся одним движением — высокий, приметный на фоне темной листвы.
— Хотя бы пока не родится мое дитя.
*****
Гласит Песнь Кесаря, что припадал король с молитвой к Земле, дабы дитя было девочкой, что разделит долю матери своей, но не участь отца стать служителем Земли, будучи разом ничтожней человека, и величавее него. Но была Земля глуха к его мольбам, ибо на свет явился мальчик, коему суждено было о пятой весне быть отнятым от матери своей, дабы взрасти среди принцев, семя от семени отца своего.