Страница 1 из 7
========== Лесная ведунья ==========
Когда я впервые увидела своего единственного возлюбленного, тот лежал подле ручья у подножия морёного дуба. Одна нога свисала в воду, глаза были закрыты, ноздри раздувало тяжкое дыхание, а ветвистые рога запутались в корнях дерева. Стрела глубоко впилась ему в круп, пятная шкуру кровью.
То была моя стрела.
Я не знала тогда, что он — моя единственная любовь. Я думала, он станет зимним плащом, парой варежек, мясом в кладовой, жиром в очаге, костяными иглами и ложками, пуговицами и гребнями. Я думала, передо мною олень в восемь центалов.
Я долго шла по его следу; солнце, стоявшее над горой, когда я подстрелила его, спустилось в западную лощину. Хотя в лесу уже сгустились сумерки, я ясно различала пятно его бронзовой шерсти, бледневшее на фоне темного мха. Когда, держа наготове нож, я подкралась ближе, чтобы перерезать ему горло, небо озарили багровые сполохи заката. Воздух всколыхнулся, и на мгновение я прикрыла глаза. А когда открыла их вновь, олень превратился в мужчину, в длинные пряди темных волос которого были вплетены прутики и ошлифованные камни; он был наг и истекал кровью, а из бедра торчала моя стрела.
Здесь, в лесу, я привыкла к превращениям. Следуя череде времен года, гусеницы становились бабочками, цветы — ягодами, головастики — лягушками. Но чтобы олень становился мужчиной — такого мне видеть не доводилось. Прежде чем я оправилась от изумления, он стиснул в пальцах древко стрелы и выдернул ее, зашипев от боли.
То был мужественный, но не мудрый поступок. Из раны хлынула кровь, и я знала, что вскоре в его жилах не останется ни капли. Я торопливо пробралась сквозь разделявший нас подлесок, на ходу выхватив ножом заплату мха, чтобы закрыть оставленную стрелой прореху. Крепко прижимая мох к ране, я ощущала покалывание в сдерживавших кровь ладонях. Лишь почувствовав, что кровь запеклась, я отняла руки и оторвала рукав от своей льняной рубахи, чтобы сделать повязку.
Ни один из нас не произнес ни слова.
Чувствуя на себе его пристальный взгляд, я вырыла яму для костра, обложив ее камнями и заполнив ветками, а потом, выбрав сухой прутик, велела ему гореть. Когда тот вспыхнул, у мужчины вырвался возглас удивления — первый звук, который он издал с тех пор, как вытащил из бедра мою стрелу.
— Ведунья, — проговорил он.
— Нет. Милдрит.
Он фыркнул — так, как фыркают олени. — Я говорю, ты ведунья.
Я не желала сознаться, что слово мне не знакомо. В конце концов, он был мужчиной, и хотя я никогда прежде ни с одним не разговаривала, мать всегда повторяла мне, что мужчины уважают лишь тех, кто сильнее их.
— Может и так, — согласилась я.
— Я не могу здесь оставаться, ведунья. Ты должна исцелить меня.
Слово «должна» мне никогда не нравилось, даже если его произносил голос нежный, как соловьиная трель.
— Я должна делать так, как будет лучше. Кровь я остановила, но чтобы рана затянулась, нужно время. Лучше бы перенести тебя под крышу, но можно остаться и здесь, пока ты не сможешь ходить.
Он кивнул.
— Понимаю. А что бы ты сделала со мной, будь я настоящим оленем?
— Расположилась бы здесь, чтобы разделать тушу, а потом соорудила носилки, чтобы оттащить тебя домой. — Я на минуту задумалась. — Это и так можно сделать.
— Только не разделывай, умоляю, — воскликнул он и расхохотался, а я так разозлилась, что больше ни слова не сказала до тех пор, пока суп не вскипел, источая густой аромат мяса.
— Это оленина, — сказала я, протягивая ему наполненную до краев миску. — Надеюсь, ты не против.
Он взял ее рукой в мазках ржавой крови.
— Нет.
Он ел молча, а когда закончил, я доела то, что еще оставалось в горшке. Глядя на догорающий огонь, он снова негромко заговорил.
— Когда я становлюсь оленем, то думаю, как олень. Утром я убегу от тебя, и рана снова откроется.
— Ты этого не сделаешь.
— Если ты меня свяжешь, я покалечусь, пытаясь освободиться.
— Даже не думай. — Я распустила волосы, упавшие до самых колен, ножом срезав три волоска. — Гляди, вот веревка.
Он молчал, не сводя глаз с моей руки.
Одним волоском я обвязала его лодыжку, другим — запястье, а третий вплела меж тонкими косицами темных волос. Кожа у него была теплой и гладкой, а волосы пахли солью и чем-то горьковатым, как дым от костра. На шее у него я заметила плетеный шнурок, алый, будто свежая кровь. Когда я потянулась к нему, мужчина собрал в ладони мои волосы и, поднеся их к лицу, глубоко вздохнул.
Я поспешно отодвинулась.
— Холодает, — сказала я. — Надо раздуть огонь. А тебе пора спать.
Он опустил голову на руки и замер. Его лица я не могла разглядеть, но сидя у костра и вслушиваясь в звуки ночи, видела, как блики огня мерцают в его открытых глазах.
*****
Когда я проснулась, пели птицы, а от ручья поднимался туман, жемчужный в лучах рассветного солнца. Он оставался человеком и, глядя как он спит, я спрашивала себя, не приснилось ли мне его превращение. Свет сделался теплее и воздух всколыхнулся. В один миг мужчина превратился в лежащего меж корней дуба оленя, нога которого была обвязана рукавом моей рубахи, а шею охватывал алый шнурок.
Длинные ресницы дрогнули, открывая ясные робкие глаза. Я осторожно протянула руку. Он опасливо понюхал мои пальцы, лизнул их в поисках соли и принялся щипать мох.
День прошел спокойно. Я собрала веток и сучьев, нарвала травы и свежих листьев для оленя, подстрелила зайца и положила его жариться на костре. Пока я мастерила носилки, олень пощипывал траву, спал, пил воду из миски и засыпал снова. Я хотела погладить его, но подумала, что это нечестно, раз он не может уклониться.
На исходе дня скорбный рев охотничьего рога всколыхнул тишину леса. Олень встрепенулся и попытался вскочить, сопя и задыхаясь от ужаса. Увернувшись от мятущихся рогов, я положила руку ему на лоб.
— Тебе нечего бояться, — сказала я. — Они дальше, чем возвещает рог, и, к тому же, уходят к западу.
Он снова рухнул на мох. На миг я было подумала, что он меня понял. Но он только сызнова принялся за листья, и я убедилась, что передо мной всего лишь олень.
На закате я нарезала зайчатину, когда нежный голос произнес:
— Я слышу запах зайца?
— Он самый, — ответила я и, отделив половину мяса, положила ее на лист щавеля и протянула ему. — Поешь. Нам придется уйти до восхода луны, чтобы быть дома к рассвету.
— Дом, — вздохнул он. — Мне никогда не вернуться домой.
Прожевав кусок зайчатины, я спросила:
— Почему?
— Политика. Религия. Колдуны. — Он поморщился. — Ты не поймешь.
Этих слов я тоже не знала, поэтому принялась сосредоточенно доедать свою порцию, размышляя, как получше закрепить на носилках свою нескладную добычу. Задача была не из легких, ибо мой трофей был жив и, к тому же, ранен. Он обозвал меня растяпой, а я пригрозила бросить его умирать. Когда он вслух усомнился, что у тщедушной девчушки достанет сил сдвинуть его с места, я взвалила на спину передок носилок и без церемоний поволокла по неровной земле, а он осыпал мою голову проклятьями в такт каждой кочке и рытвине.
Вскоре проклятия сменились стонами. Каясь, я замедлила шаг, но к тому времени, как мы добрались до моей хижины на знакомой опушке, он был без сознания, а повязка на его бедре пропиталась свежей кровью.
Я устроила ему постель у очага и остановила кровь, перевязав рану, пока он не очнулся.
— Если ты пыталась меня убить, у тебя ничего не вышло, — пробормотал он.
— Кабы пыталась, то вышло бы, не сомневайся. Выпей это.
Он приподнял одну бровь — я такого раньше не видела.
— Это сонное питье: валерьяна, ромашка и корень лакрицы. Оно облегчит боль и оленю, и человеку.
— Те охотники преследовали меня, — сказал он. — Раньше или позже они отыщут это место. А взрослого оленя не спрячешь.
— Я кое-что придумала, — сказала я. — А пока выпей и спи.
Когда я была маленькой, мать многому учила меня: как заставить сеянцы расти зимой у огня, как срастить плоть и превратить сырое дерево в прорастающие корнями в землю стулья и покрытые листвой столы. Она учила меня призывать зверей опуститься передо мной на колени, а птиц — присесть мне на плечо. И еще наставляла пользоваться всем этим лишь тогда, когда дело касалось жизни и смерти.