Страница 2 из 7
Я знала, что безопасность человека-оленя она таким не сочла бы: мать не жаловала мужчин — ни с рогами, ни без. Но уже три долгих зимы матушка покоилась под кустом падуба за порогом, а я не хотела смерти человека-оленя. Поэтому я вышла на опушку, призывая к себе настоящего оленя.
Он пришел — крупный самец с шерстью цвета бронзы, лишь немногим темнее чем тот, кого я повстречала в лесу. Когда он опустился передо мной на колени, я заглянула ему в глаза и одним взмахом ножа перерезала горло, собирая кровь в чашу. А затем воротилась в дом, где человек-олень метался во сне, и взялась за алый шнурок, охвативший его шею.
Он обжег меня, как крапива.
Я всмотрелась в него, а потом коснулась его тем шестым чувством, что пробудилось во мне пять лет тому, когда я впервые отдала земле свою кровь. Я разгадала, как сплетены нити, и когда распутала их, прядь за прядью, шнурок упал с шеи оленя. Тот вздохнул, заворочавшись на своем убогом ложе из папоротников, и глубже погрузился в сон.
Пока он спал, я освежевала свою нечаянную жертву и разделала тушу. Я как раз прикрепляла тяжелую шкуру на стоявший за хижиной каркас для сушки, когда услышала шум голосов и лай собак. Поспешив изменить облик, я обратилась угрюмой немолодой женщиной с мускулистыми руками и запорошенными сединой волосами — такой была моя мать перед смертью, и размашистым шагом обошла дом, отирая руки о фартук оленей кожи.
На опушке сгрудилась дюжина мужчин, которых я не смогла бы отличить друг от друга, как листья на ветке дерева: все высокие и гибкие, с потемневшей от солнца кожей, а в косицы, как у человека-оленя, вплетены листья, перья и отшлифованные камни. Через плечо у них висели ненатянутые луки, а за плетеные пояса были заткнуты длинные ножи. Казалось, пришельцы измотаны погоней и напуганы, как зайцы.
Один из них выступил вперед — у него были тусклые волосы и золотой браслет на руке.
— Привет тебе, добрая женщина. Мы ищем оленя.
Я сложила руки, чтобы они не дрожали.
— Тогда вы ищете там, где найдете, — произнесла я голосом своей матери. — Оленей в этих лесах без счета. Вот и муж мой давеча подстрелил одного.
Дюжина мужчин застыли, как почуявшие жертву лисы.
— Твой муж, говоришь? — переспросил их глашатай.
— Охотник, как и вы. Оставил меня свежевать тушу. Олень попался жирный и с роскошными ветвистыми рогами. Сослужит нам зимой добрую службу.
— Ты позволишь взглянуть?
Я пожала плечами.
— Мясо готово для коптильни. Шкура натянута на каркас. Голова варится в котле.
Они переглянулись.
— Ничего, всё, что надо, мы увидим.
Следом за мной они прошли за дом и оглядели свежую шкуру, кривя рты и качая головами.
От них разило страхом и смятением, но вопрос их глашатая прозвучал бесстрастно:
— А не было ли чего случайно на шее оленя?
— Да. Алый плетеный шнурок, схожий с тем, что у тебя на поясе, как два волоска. Я еще подивилась такому на диком звере, да и мужу сказала: «Чай, ты не богача ли какого скотину подстрелил».
Говоривший прикрыл глаза и вздохнул.
— Принеси его нам.
— Погодите, сейчас поищу.
Олень, с побелевшими от страха глазами, весь дрожа, лежал на своем ложе. Я погладила его мягкую морду и подула ему в ноздри, а потом взяла шнурок и вышла к дожидавшимся охотникам.
— Дасть бог, не будет с того горя ни мне, ни моей родне, — сказала я, когда охотник выхватил шнурок у меня из рук, — ибо по неведению супруг мой убил вашего оленя, на ничейной земле.
Мужчины зароптали, буравя меня глазами, но глашатай взглядом заставил их смолкнуть.
— Горе придет, — ответствовал он. — Но не к тебе. Тот олень бежал из своих земель.
По его лицу я ничего не могла прочесть, но жесты говорили более о страхе, чем о печали. Вопросы вертелись у меня на языке, но я прикусила его покрепче. Избавиться от охотников мне хотелось куда больше, чем получить ответы.
Глашатай поклонился.
— Прощай, добрая женщина. Пусть этот олень станет вам в радость. Он будет королевской трапезой.
И к моему огромному облегчению они устремились в лес, и косицы их в такт шагам подпрыгивали на спинах.
*****
Всю ночь человек-олень метался в лихорадке.
— Они вернутся, — сказал он, когда я с гордостью поведала ему о сделанном. — Он поймет, что это обман. Он пошлет их за мной. Быть может, даже придет сам.
Я положила прохладную тряпицу ему на лоб.
— Помолчи. Эти люди поверили мне. Так откуда тот, кого здесь не было вовсе, узнает то, чего не узнали они?
— О, он узнает. Он знает всё. — Он схватил меня за руку, с одержимостью заглядывая в глаза. — Исцели меня, чтобы я мог уйти отсюда, ради себя, если не ради меня.
— Я делаю всё, что могу, — резко возразила я. — Ты ведь знаешь, что сам виноват. Если бы ты оставил стрелу моим заботам, то и беды бы не было. А что до лихорадки, сейчас твое тело сражается с самим собой.
Он горько рассмеялся:
— Всё так, как он говорил: тот, кому предначертано умереть, умрет.
Он был ранен, и я не могла позволить ему предаваться отчаянию.
— Предначертано умереть? В жизни не слышала такой глупости. Все твои недуги исцелят ивовая кора, паутина и время.
Он устало тряхнул головой.
— Времени нет. Если бы я мог вновь переплыть реку и вернуться к Земле, припасть к ней, пить ее воду, вкушать ее дары, моя рана затянулась бы. Но никчемная бесплодная смерть в изгнании — такова моя кара за попытку избегнуть своей участи.
Я знала, о какой реке он говорил. Она была в одном дне пути к северу, бурная и каменистая, но неглубокая. После моих первых кровей, мать привела меня к ней, чтобы показать границы нашей земли. Мне никогда не забыть, как она глядела на кипучий поток, на лежавшие наперекрест клокочущих вод деревья, и лицо ее было холоднее каменных валунов, на которых мы стояли.
— За этой рекой лежит Земля, что была мне домом, — сказала она, — пока я не бежала от нее прочь, чтобы избавить себя и всех дочерей, которым могла дать жизнь, от горя и смерти, чернокнижия и крови.
Никогда я не слышала, чтобы голос ее звучал так сурово, даже когда, ослушавшись ее, сломала ногу, охотясь безлунной ночью; никогда не слышала и ни за что на свете не хотела бы услышать снова. И когда она велела мне поклясться, что я никогда не пересеку реку, я с готовностью обещала ей это.
*****
И все же утро нового дня застало меня на пути к северу, исполненной решимости сделать то, от чего я зареклась перед матерью. Человек-олень ослаб за ночь, пульс едва бился на шее, а кожа была сухой и горячей. Я знала, что лишь понапрасну преступлю клятву, переправившись через реку, и, воротясь домой, найду его мертвым. Но я должна была попытаться.
Горе и смерть, чернокнижие и кровь. Я не могла отделаться от мысли, что они-то и поджидают меня на том берегу.
Пустившись в путь, я вскоре оставила позади знакомые извилистые лесные тропинки, перебравшись в предгорья и взбираясь по крутым тропам горных склонов. Той ночью я оказалась дальше от своей поляны, чем когда-нибудь могла представить, лежа под одеялом из звезд, которые никогда еще не светили мне ближе и ярче.
Еще до рассвета я снова была в пути, шагая так быстро, что добралась к реке прежде, чем солнце достигло зенита. Я немного постояла на берегу, глядя на сосны, и падубы, и пепельно-белые березы на той стороне, в тенетах между прошлым и будущим, зароком, данным матери, и обетом человеку-оленю, страхом перед тем, что может повстречаться мне в запретном лесу, и жгучим желанием узнать, что там происходит.
Когда я наконец ступила в реку, вода была холодной, как зимний снег. Она прытко бежала меж редких валунов, но едва доходила мне до пояса. Шаг за шагом, я пробиралась по маленьким круглым камням, что предательски перекатывались под ногами. Казалось, будто дальний берег отступает по мере того, как я подхожу ближе, так долог и труден был мой путь. Но когда я миновала середину реки, шагать стало легче, и в конце концов, задыхаясь, я с трудом выбралась на берег драгоценной Земли человека-оленя.