Страница 53 из 77
Джоанне не терпелось рассказать еще о многом, но их история была столь непростой… Уж лучше ни о чем не вспоминать, а говорить о будущем с надеждой – неважно, знаешь ты его наверняка или пытаешься предвидеть.
Люси приподнялась и села на постели.
- Ты знаешь… - вдруг произнесла она. – Я никогда не забывала о тебе. И я… я видела, как ты росла… хоть и всегда издалека.
Это были первые ее слова, обращенные к дочери. И словно рухнула стеклянная стена, казавшаяся Люси непреодолимой. Ее дитя – живое существо, не кукла за витриной дорогого магазина, которой можно только любоваться, не смея прикоснуться. Не пленница за позолоченной решеткой, какой она привыкла ее видеть. Ее дитя! Люси училась на нее смотреть – глаза в глаза – безмолвно спрашивать и отвечать. Слова порой так трудно подобрать, как будто наш родной язык беднее обездоленного нищего – глаза же сами говорят за нас. Даже тогда, когда нам хочется молчать.
«Ты так невинна и чиста, но ты не отвернулась от меня! Ты даже не подозреваешь, через какие муки мне довелось пройти…»
- Тогда… после пожара… я думала, что ты исчезла навсегда. - Люси больше не сдерживала слез: они впервые приносили ей облегчение.
Счастлив тот, кто, разучившись улыбаться, все еще может плакать, не таясь! Так скованная одиночеством душа освобождается от бремени тоски. Так откликается на зов самой жизни ребенок, рождаясь на свет. И в этот миг Джоанна ощутила всю силу запертой, запретной, нерастраченной любви, которая переполняла сердце ее матери. Нам только кажется надломленным весло, наполовину скрытое водой; корни, питающие дерево, уходят глубоко под землю… И человек, способный так любить, не может безвозвратно потерять себя! И вместе с тем, Джоанна поняла, что матери ее известно все: о свадьбе, вспыхнувшем в особняке пожаре и странной смерти Торпина в ту ночь.
- Не бойся, мамочка, с тех пор я была уже рядом с отцом. – Джоанна крепко обняла ее за плечи, прильнув щекой к ее виску. Они сидели долго, не разнимая рук. Все остальное отступило, развеялось, и даже время будто бы замедлило свой бег…
Прошло несколько дней, и Люси понемногу начала вставать с постели. Узнав, что Нелли и Джоанна шьют сорочки на заказ, она вдруг попросила дать ей кусочек ткани и иголку, чтобы попробовать самой. Бездействие томило ее, удручая не меньше, чем горькие воспоминания. Едва оправившись, она уже стремилась убежать от них, пусть ненадолго, на какой-то час или всего лишь на минуту, но стать свободной наяву, а не во сне. Пальцы ее, поначалу неловкие, вскоре стали послушными, упорно повторяя простые забытые движения. Теперь ее время бежало быстрее, влекло за собою вперед, почти не давая оглядываться. Люси, во что бы то ни стало, хотела быть полезной, и эта выбранная ею цель была сейчас ее спасением. Но все же, погруженная в работу, она отчаянно искала в себе что-то, постоянно ускользающее от нее, словно болотный огонек. То были не физические, а иные неосязаемые внутренние силы для шага, на который рано или поздно она должна была решиться…
Однажды, вернувшись из кузницы, Бенджамин принес ей небольшой букет ромашек, ее любимых. Все эти дни он был необычайно чуток, хотя они почти не говорили. Как будто даже звуки голоса могли вспугнуть, нарушить едва лишь зародившийся покой. По вечерам, усаживаясь в кресло у ее постели, он тихо дожидался, пока она заснет, и лишь когда ее дыханье становилось ровным и глубоким, укладывался на матрац, лежавший рядом на полу.
Только миссис Ловетт понимала, что на самом деле происходит между ними. Бенджамин принимал жену такой, как есть, не осуждая, без упреков. Но в глубине его души засела скорбь, перерастающая в яростную ненависть к недосягаемому неизвестному врагу, который причинил им столько зла. Он знал то, о чем Люси не отваживалась ему рассказать, и это знание порою мучило его так сильно, что Нелл буквально кожей ощущала его боль. Взгляд его, устремленный, казалось, за пределы комнаты, сквозь стену, заставлял ее вздрагивать. Не будучи пугливой или слабонервной, Нелли не в силах была справиться с тревогой, как будто снова видела перед собой Суини Тодда, сжимающего остро наточенную бритву. Но Бенджамину всякий раз удавалось превозмочь себя – ведь он поклялся не растрачивать впустую их новую, поистине чудом обретенную жизнь.
Совсем иное происходило с Люси. Внимание, забота Бенджамина, его нежность усиливали в ней два противоречивых чувства. Одно из них влекло к нему, стремилось отозваться в полный голос, не таясь, как это было прежде; другое не давало ей дышать, жестоко сдавливая грудь, лишая дара речи, и чем теплее он заботился о ней, тем тяжелее было ей молчать…
В тот вечер, когда Бенджамин принес ей те самые цветы, которые так нравились когда-то жизнерадостной, наивной Люси, она не выдержала – слезы покатились по ее щекам. Они стояли в комнате одни: Джоанна прибиралась в соседней спальне, а Нелл предусмотрительно последовала за ней.
Бенджамин бережно взял ее запястье в кольцо прохладных пальцев и усадил на кресло. Люси долгим странным взглядом посмотрела на него.
- Послушай, Бенджамин… - вдруг начала она. - Джоанна – чистое дитя, Бог уберег ее от… от того, что я пережила. Ей лучше нас не слышать… но ты должен узнать обо всем. Я хочу исповедаться перед тобой.
- Не сейчас, тебе надо отдохнуть… - Губы Бенджамина дрогнули и сжались. Он ожидал и опасался этого момента, когда душа ее достаточно окрепнет, чтобы раскрыться.
- Я многое пережила за эти годы… - повторила Люси. Глаза ее горели каким-то непривычным блеском, но то были уже не слезы. Она решилась: все произойдет сегодня. Если пытка продлится, ее сердце не выдержит…
Бенджамин ясно видел, что спорить бесполезно.
- Но это не грехи, а беды, - сказал он тихо.
- Все равно. Я расскажу, и ты рассудишь сам.
- Я? – вырвалось у Бенджамина. Слово «суд» вызывало у него дрожь отвращения. Сколько еще им предстоит страдать, упорно продлевая собственную боль?
- Я не сумела уберечь нашу дочь, и ее у меня отняли… - В огромных серо-голубых глазах читался напряженный немой вопрос. Она ждала ответа, словно приговора.
- Люси…
- Я недостойна тебя, Бенджамин!.. Я… перестала быть твоей женой… – Жестокие признания сжимали ее горло, не давая говорить. Она бессильно соскользнула вниз, но раньше, чем ее колени коснулись пола, Бенджамин крепко прижал ее к себе.
- Посмотри на меня. – Он осторожно приподнял ее лицо. – Тебе известно, где я был все эти годы - мне довелось пройти там через сущий ад. Разве я не смогу тебя понять?
- Это совсем другое, - пересохшими губами прошептала Люси. Во взгляде ее вспыхнула какая-то неистовая лихорадочная решимость обреченного. Она прерывисто и глубоко вздохнула, всей грудью, и торопливо продолжала, словно боялась не успеть, лишиться сил, - судья пообещал подать на апелляцию… Он пригласил меня к себе, и я пошла. Тогда я верила, что можно все исправить и вернуть. Ведь этот суд… и приговор – чудовищная и непостижимая ошибка!.. Меня впустили в особняк - а там был бал…
- Я знаю. – Два коротких слова внезапно прекратили ее пытку. Призраки прошлого исчезли, и наступила тишина. Люси прислушалась, тревожно затаив дыханье. Бенджамин все еще удерживал ее в своих руках, не отстраняясь и не отпуская от себя.
- Кто рассказал тебе? – спросила она робко, как бы недоверчиво.
- Миссис Ловетт. В первый день моего возвращения.
- И больше ничего не говорила?
- Нет. Сказала только, что ты исчезла.
И оба замолчали. Минуты тишины не разделяли их, подобно пустоте, но Люси словно затаилась в ожидании… Обнимая почти невесомое хрупкое тело, Бенджамин инстинктивно чувствовал, что бремя ее стало легче, но что-то еще неусыпно точило ее изнутри, не давая покоя.
- Судья… - сорвалось с ее губ. – Почему он забрал нашу дочь? Я признаю: со мной она не выжила бы… Но почему он отнял у меня ее?
- Торпин умер, - спокойно и твердо ответил ей Бенджамин.
- Да, умер, - словно эхо, отозвалась Люси.
Она вдруг поднялась и подошла к окну. Движения ее были свободны и до странности легки, и на мгновенье Бенджамину показалось, что перед ним та самая, по-прежнему юная Люси, какой она запомнилась ему пятнадцать лет назад. Тонкая, словно молодое деревце, которое доверчиво протягивает ветви к солнцу. А зимний холод неизбежно оставляет под корою темное кольцо – неизгладимый след, напоминание о том, что жизнь когда-то прервалась на время.