Бремя черных

Триптих

1

Мой учитель истории СтраховВсе твердил «Ничего-ничего»,А сегодня на выдаче праховМы с утра забираем его.«Похоронят, зароют глубоко…»Остальное исчезнет в трубе.Мы читали про это у Блока,А теперь применяем к себе.Этот месяц лежал он в гангрене,Как в геенне, в больнице, и вотОн остался без ног по колени,А потом и почти под живот.Между шуток, намеренно грубых,На вопросы убитой родни«Жить не буду. Теперь я обрубок», —Говорил он в последние дни.Он писал на прощание в блоге:«Утешенья тошны и пошлы.Ухожу догонять свои ноги,Чтоб они далеко не ушли».А задуматься – кто не обрубок?Ибо время – токарный станок:Из одних оно выточит кубок,Из других – неваляшку без ног.Словно ворс из протершейся шубы,Обнажая участки мездры, —Высыпаются волосы, зубы,Безнадежно скудеют мозги,Ослепительный, пышный избытокТех, кто грозен, блестящ и умен,Превращается в свиток забытых,Безнадежно ненужных имен.Ибо смерть – не короткое слово.Смерть дается упорным трудом.Ничего я не делал другого,Ни о чем я не думал другом.А душа улетает при жизни,Отсеченная тем же станком,Так что если и плачут на тризне,То уже непонятно, о ком.

2

Миг, когда она улетелаПрочь, —Интимное дело,Как первая ночь.С этих пор не имеет значеньяНи мое торжество,Ни чужое мученье —Вообще ничего.И бряцанье металла,И людей толкотня —Вообще волновать пересталаМеня.Доживание тела,Искрошившийся мел:Голова опустелаИ размер охромел.Ни грез, ни риска.Вон, друзья.Со всем смирился,С чем нельзя.

3

Так и бродит оно, бестолковое,С этих пор не живя, а терпя,То в бессмысленном ужасе холода,То в животном восторге тепла.Только изредка, изредка, изредкаСредь засилья картонных химерВспыхнет искорка быстрого высверка,Как сегодня с утра, например.Небеса совершенно весенние,А-капельная ржавая жесть,Облегчение, вера в спасение —Весь набор туповатых блаженств.Все в прекрасной воссоздано целости,Столь приятной небесным властям:Все обиды, утраты и ценности,Что растрачены здесь по частям.Желто-серых небес расслоение,Блеск, роение, синь и свинец,Раздвоение их, растроение,Настроение «Ну наконец».

Элегия в трех сонетах

Небритое осматривая рыло,Прямой портрет усталого нутра,Ревизию всего, что есть и было,Как водится, устраивая с утра, —Где, вопрошаешь, блеск, талант и сила,Все, для чего вообще вставать с одра?Где милые? Одних взяла могила,Других – хандра, а остальных – литра.А ненависть? А ненависть на месте,Чистейшая, как холод внеземной,Надежнейшая, преданная без лести,Надувшись вожделеньем и виной,Замена славы, доблести и чести,Переживая всех, умрет со мной.Все уплыло, сбежало, улетело,Всех пожрало державное жерло,Тому изменила душа, другому тело,Оставшиеся дышат тяжело.Все, так сказать, что рвалось-металось-пело,Любилось, обещало и ржало,И лопалось от сока, как помéло, —Всех подмело большое помело.А ненависть? Среди времен бесславныхОна спасет бесславные места,Исправная, как капитан-исправник,И страстная, как детские уста,Как свежая вода в прогнивших плавнях,Как в дряблом Риме проповедь Христа.Как юный пионер, всегда готова,Как нежность непристойная, тяжка,Все помнит – до словца, до полуслова,Мельчайшего, мерзейшего шажка,Безжалостна, безóбразна, безброва,Как взрывом обожженная башка,В тени полуразрушенного кроваЗастыла в ожидании прыжка.Цела, бессмертна – львиная, баранья,Крысиная – как хочешь назови.Дошел до грани и смотрю за грань я:Передо мной последний визави,Последняя из форм существованья,Последнее прибежище любви.

Из цикла «Новые баллады»

И я ж еще при этомНе делал ничего,Что вопреки запретамТворило большинство:Не брал чужой копейки,Не крал чужой еды,Не натравил ищейкиНа чьи-либо следы,Не учинял допросов,Не молотил под дых,Не сочинял доносовИ не печатал их,Заниженную прибыльНе вписывал в графу,Не обрекал на гибель(Но это тьфу-тьфу-тьфу).Я зол и многогрешен,Как всякий тут феллах,Однако не замешанВо всех таких делах,В которых обвинялсяВонючей блатотой,Чей вой распространялсяЛетучей клеветой.А будь я хоть покроем,Хоть профилем сравнимС таким антигероем,Что рисовался им,Да будь хотя отчастиВо мне совмещеныТакая верность властиС угрозой для страны,Растли я хоть младенцаЧетырнадцати лет,Сопри хоть полотенцеВ гостинице «Рассвет»,Соври, как этот глупый,Глядящий в пол ишак,Рассматривавший с лупойЛюбой мой полушаг,Всю жизнь дающий волюНаклонностям души, —Хоть крошечную долюСебе я разрешиТого, что эта свора,Тупая, как мигрень,Насмешливо и спороТворила каждый день,Найдись им в самом деле,За что меня терзать, —Небось они б сумелиРекорды показать!Суд был бы беспощаден,Зато на радость всем.Как купчик ВерещагинВ романе «В. и М.»,Я был бы так размешанС московскою грязцой,Что стал бы безутешенГрядущий Л. Толстой.И так родная лаваПод коркою земнойС рождения пылала,Кипела подо мной,И лопалась, и рделаКак кожа на прыще.А было бы за дело —Убили б вообще.Но в том-то и обида,Но в том-то и беда,Что если б хоть для видаЯ сунулся туда,Имею подозренье,Что встретил бы в ответНе пылкое презренье,А ласковый привет.Буквально in a minuteЗажглось бы торжество;Я тут же был бы принятУ них за своего, —Ведь их антагонистомЯ был лишь в той связи,Что мнил остаться чистымВ зловонной их грязи.Твердыня ты, пустыня,Насколько ты пуста,Гордыня ты, гусыня,Святыня без Христа.