Рефлексии

Спустя несколько десятков шагов туч уже не было, их разогнал холодный ветер – переменчивая осень!

На площади близ его местоназначения город вновь запестрил контрастами. Напротив музея, который словно старый и добрый старик звал к себе, чтобы рассказать историю своей жизни, стояло величественное здание суда: молодой и серьёзный человек, поглядывающий в спешке на часы. Тут Евгению пришлось свернуть. Но не задержать взгляд, чтоб напоследок вдохнуть две эпохи, обнятые осенью, было бы эстетическим преступлением. Они потрясающе контрастировали при помощи мастерских мазков осени. В этом что-то было, и было это превосходно!

Как назло, в момент этой мысли он увидел идущего навстречу одногруппника; известного на всём курсе тусовщика, которого по смешному стечению обстоятельств также звали Евгений. Но ему не нравилось это имя – уж слишком академичное, а сокращённый вариант – Женя также не устраивал юного повесу, потому он предпочитал модное и звучное Джон. В надежде не встретиться с ним лицом к лицу Евгений собирался перейти на другую сторону улицы, но, к его большому сожалению, это сделать было не суждено.

«Лучше поздороваться с ним, стоя на ногах, чем махать рукой, лёжа на асфальте после столкновения с автомобилем», – здраво рассудил молодой человек и побрёл, склонив голову в надежде на удачу, дальше по своему маршруту. Удача, правда, не была к нему благосклонна, и спустя минуту его тихую походку нарушил громкий возглас.

– О, здорово, чувак, чё, как оно? – протягивая руку, пританцовывая голосом, сказал Джон.

– Да, привет, иду вот…

– Слушай, а что там Катя, залетела, да? – перебив Евгения, с оттенком стеба сказал собеседник.

– Не знаю, да кака…

– Да ты чё! Все ж знают!

«Зачем тогда спрашивать?» – злобно подумал Евгений.

– Эта та ещё общительная девушка, – рассмеявшись в конце, закончил предложение Джон.

– Жень… Джон, а ты как, уже все клубы в городе опробовал?

– Ну, – весёлым тоном начал говорить парень, – осталась пара мест. Сегодня пойду в «рАДдость», был там?

– Нет.

– Чё, может, залетишь? С девочками познакомимся, там все дела.

– Н-нет, спасибо, – уныло и протяжно сказал Евгений. – Ну ладно, я спешу, давай.

– Ну давай, если чё, жду. – Подмигнув и попрощавшись с Евгением, Джон побежал дальше, а Евгений, подумав: «Наконец», развернулся и двинулся по улице в своём направлении.

– Он, наверное, и неплохой парень, – начал рассуждать молодой человек, – просто я его не понимаю. Но как можно так время проводить, не лучше ли дома смотреть сериалы, фильмы да книжки читать. Лучше же, чем бесполезно развлекаться. Зачем цепляться к легкомысленным девушкам, ведь это то же самое, что поесть или сходить в туалет, самого важного нет – чувства. Ерунда это всё, ерунда.

Свернув с центральной улицы, над его головой повисли тучи. Блеск глаз, что ему подарила атмосферная прогулка, начал потихоньку гаснуть, и в голову полезли, как гравий, тёмно-серые мысли. В миг романтичный минор его мыслей стал каким-то простым, грустным. Почему? Его самого это интересовало. Он посмотрел в свой телефон с кучей уведомлений и брезгливо бросил его обратно в карман пальто. Возможно, оттого, что там не было сообщения от того, кого он ждал, а возможно, и оттого, что совершенно не хотел отвечать и даже графически изображать радость.

Отчего же он всегда ходил с мечтательно поникшими глазами? Почему вслед за ним шаг-в-шаг плелась тень, что проникала в его голову и шептала ему, что он одинок? В сущности, его «одиночество» таковым не являлось, ведь к нему часто обращались за советом, за помощью, и он всегда был рядом и был рад помогать. Но, отдавая силы на помощь кому-то, те же силы селили в нём уверенность в том, что им пользуются. Будто бы в этой «сделке» ему недоплатили. Было ли это правдой, известно лишь наверху, важно лишь то, что это было правдой для него.

«Доверие – высшая степень чувства к человеку, высшая степень уверенности в себе» – такой тезис он ставил в абсолют. Оно подорвалось в нём ещё на пороге пятнадцатилетия. Этот возраст – всегда время изменений, в первую очередь ментальных. Именно тогда Евгений впервые познал радость и тяготы любви. Именно оттого он перестал играть в футбол шариком из бумаги с парнями на переменке, перестал ходить в компьютерные клубы после школы – всё время до наступления ночи было только её. Плата за это последовала мгновенно – смех над девушкой, задевавший его сильнее, чем её, постановка вопроса о мужестве Евгения, так часто гулявшего с Ней, а не с Ними. Раз – и не с кем идти домой после школы; два – и девушки уже нет; три – вопрос в голове: «Нужны ли друзья?»

Возможно, ему отчасти и хотелось, чтобы это было явью. Он мыслил образами и этими образами жил. Со временем его нарочитое одиночество и социопатия начали казаться единицами романтичности. Он нарастил некий образ вокруг себя, что, как ему казалось, делало его до ужаса интересным.

Была у этого и обратная сторона. Ощущение всеобщей глухоты стало для него привычным. Это была привычка переживать внутри себя снегопады, тайфуны и смоги. А поделиться чем-то с другом (или кем-то ещё) – значит порушить образ. Желание постоянно носить маску со временем создало прочную связь между ним и реальностью, настолько прочную, что она пустила корни в его голову, обросла вокруг мозга и стала кривым зеркалом между его разумом и жизнью. Практически каждую ночь, лёжа в своей «постели», к нему приходила мысль, что, имея под две сотни друзей в соцсети, рассказать, что ему грустно, некому. Ни одно из трёхсот тридцати двух ушей не заинтересовано в его плаче.

«Стоит ли винить их в том, что я им не нужен? – подумал Евгений, проматывая список друзей. – Нет, зачем, у них свои дела, свои печали и улыбки, зачем докучать кому-то своей тоской?»

Ему хотелось оправдать растущую ненависть ко всему вокруг и даже к себе поисками своего места в жизни. Но он, дурак, искал только в глубине себя, среди кактусов и увядающих роз. Апатичная злость стала следствием пустой археологии и, распространяясь на всё вокруг, безо всякой на то причины превращала его жизнь в созерцание и рефлексию: без действия, без динамики, без жизни.

Евгений посмотрел на подъезд, затем набрал «23» на домофоне.

Придя в родительский дом, лицо Евгения четвёртый раз украсилось улыбкой. Уже в лифте губы что есть силы пытались искривиться. Сам он эту улыбку не любил – не стильно – но в ту секунду она была естественным отражением предвкушения чего-то волшебного. Превосходной натурой рассеивания туч внутри него. В миг все рефлексии отпали, образ, тщательно выстраиваемый им, сошёл на нет. Весь он – теперь эта улыбка.

Дверь оказалась открытой. Темно.

«Бум» – брызнула хлопушка весёлым дождём. Ещё мгновение – и темнота прихожей начала разбавляться коллективным пением «happy birthday to you» и тёплым светом, который спустя пару секунд оказался перед ним. Двадцать один точечный огонёк, соединяясь друг с другом, образовывали единый тёплый и приятный свет. Обливаясь им, нутро Евгения наполнялось бархатной нежностью, ведь он видел, что его мать влажными глазами и с самой чистой на свете улыбкой любуется им, отец строго и с уважением пожимает руку, а сестра внимательно следит за тем, чтоб свечи не затухли раньше положенного. Пламя этих свечений топило в нём лёд собственного образа, и он на день стал настоящим.

Один Пять Четыре

Размешав печаль и тоску,

Представляя смерть джентльмена,

Обомлев, приставляет к виску…

Лист бумаги, наполненный тленом.

Я ненавижу каждую наступающую ночь. Почему? Потому что ночью люди мечтают, потому что темнота, разбавленная не освещающими ничего огоньками, подобно нежно-космическому одеялу укутывает нас в себя; внутри него даже холодная от мороза земля будет казаться перьями, которые будто специально рассыпали ангелы, дабы создать человеку комфортное ложе. Как и в любую фантастически уютную атмосферу, в неё нужно верить, и лишь тогда она очарует вас. Чары – это мысли, планы, желания и мечты.