Рефлексии

Мы все размышляем по ночам. Разыгрываем, как в картах, разные комбинации суровых жизненных явлений, случившихся недавно. Мы ищем верный ход, верную идею ради очевидной цели – поменять что-либо. Подобрав на воображённом игровом столе правильные карты, можно победить. Имеется ли в этом смысл – вопрос риторический. Ведь загадка, которую мы решаем, уже разгадана и, раз мы не наслаждаемся её результатом, разгадана неверно.

Планируя, мы будто расплетаем сложно свитый канат в прямую тонкую нить с чётко обозначенными началом и концом. Наши планы – будто книги, в которых прочтены первая и последняя главы. Подобные идеи не нуждаются в искривлениях собственного маршрута. Потом, если человек набирается смелости исполнить созданное (это сложно, ведь ночью мы смелее), он просаливает подушку от того, что упал от поцелуя ноги с первой достаточно большой кочкой, способной прервать привычный шаг.

Желая, мы пытаемся понять, выявить среди призрачных реальную дорогу. Пытаясь превратить паутиноподобную точку в конкретную печать, переиначиваем линии ради создания ясно видимого образа. Заблуждаемся ли? Однозначно. Но под одеялом, спрятавшись от колючей жизни в шёлке, нам кажется это достижимым.

Наконец, мечтая, мы закрываем дверцу от всего внешнего. Звёздный уют, подобно дыму, ласково проскальзывает в уши и насыщает уставший от рутины, завядший от грубости среды, потускневший от разочарования росток. Он наполняет каждую клетку потухшего растения жизнью. Магически прекрасная ночь открывает дорогу словам, созданным и забытым в секунды дурманного диалога с собой.

Я же перестал верить в магию темноты – она стала для меня удушающе угрюмым пространством. Мои мысли, порождённые тьмой, не имеют никакой магии. Они лишь закапывают глубже желание проснуться. Ведь на следующий день снова придётся терпеть взрывы умерших звёзд внутри себя.

Человеческая память сродни киноплёнке. Она представляет собой покадровую ленту из воспоминаний. Некоторые мы выявляем, другие – их принято называть негативами – стараемся спрятать куда подальше и не воспроизводить никогда. Но всё-таки они продолжают храниться на полке с остальными плёнками. Возможно, жизнь наша – лишь кинотека со сгнивающими от тяжести полками.

Мы часто ненавидим свои воспоминания. Ещё чаще – воспроизводим их по новой, пока тошно от них не станет. Порой хочется вырезать один кадр – и запрыгнуть в него, пережить тот удивительный момент вновь, остаться в нём навсегда. Увы, нам не под силу жить внутри сохранённых нами же миров. С одной стороны, жаль, с другой – основа для движения дальше.

Мне очень нравится проводить ночи за кинопроектором. Каждый вечер, возвращаясь домой, открываю потрёпанные дверцы и выбираю ленту, которую сердце просит посмотреть. Чаще всего это что-то светлое, что-то нежное из колючего прошлого. Сложно сказать, счастливый я человек или несчастный, ведь люди, живущие с улыбкой, обычно не пропадают в прожитом.

Они должны жить настоящим, правда?

Так, я полез в шкаф в поисках нежной мелодрамы на вечер – отчего-то настроение тогда было до ужаса лиричным. То ли капли дождя, нежно гладившие окно, повлияли на моё настроение, то ли то, что сегодня меня весь день преследует грусть. Такое порой бывает – и ничего с этим не сделаешь.

Улыбаясь, развлекаясь, словом, проводя увеселяющую деятельность, за мной по пятам каждый день идёт едкая и скользкая тень прошлой печали. Раз за разом, понимая, что возвращаться назад не имеет смысла, заглядываю туда. Зачем? Хороший вопрос, скорее от скуки, чем по нужде. Когда голова свободна от мыслей, когда старается сбросить напряжение, в ней прорастают фиолетовые цветы прошлого.

Каждую еженочную рефлексию в моей голове всплывает один чёрно-нежный образ. Эти кадры имеют для меня особое значение. Более всего обожаю их пересматривать. Наверное, их давным-давно стоило выкинуть, но я слишком нерешителен, да и как можно избавиться от событий, где был по-настоящему счастлив?!

Они не просто хранятся среди большинства, как другие; они спрятаны далеко внутри особенного конверта. Я боюсь, что на них осядет пыль, что их увидит кто-то, кроме меня. Они вызывают настолько объёмный эмоциональный «БУМ», что запомнил каждую деталь без надобности вновь пересматривать. Правда, всё равно делаю это. Те образы, события… от них даже пахнет удивительностью.

Закрыл глаза, пролистал, как каталог, каждую ленту и начал смотреть.

Один

Я… я, кажется, счастлив. Так улыбчиво, так возвышенно лежать в кровати, представляя, как поцелую ей руку, как она улыбкой встретит мой взгляд.

Этот человек – порождение эстетики в самом высоком смысле. Лишь заметив её, не говоря о том, чтобы обменяться мыслями, заражаешься магией чего-то старо-готического. Внешне она напоминала не то Миланский собор, не то собор в Кутансе: острая, статная, роковая; «устрашающе величественная».

Как и положено аристократке двадцать первого века, она выделялась среди большинства других девушек. Можно было не заметить кого угодно, даже лектора на паре, её заметишь всегда. Образцово накрашенная, одетая в неизменно тёмные тона, на французско-английский манер, разящей походкой сверкнёт мимо глаз.

В то же время, несмотря на свой вычурный образ, она была поразительно легка в общении, ухитрялась завязывать контакт с абсолютно любым человеком. Не знаю никого, кто б не очаровался ею. Везде первая, самая активная и важная.

Удивительно для меня было и то, что ей удавалось превратить внешнюю эстетику в некую внутреннюю философию. Ей было важно, чтобы всё, каждая деталь, которой она коснётся, была идеальной или максимально близка к этому. Имидж, интонация голоса, походка, даже движения тонких рук – всё было прекрасно выверено. Она красиво разговаривала, много читала, влюблялась в героев книг и фильмов, слушала меланхоличную музыку, из которой струилась то ли загадочность, то ли холодная темнота, как и из неё самой.

В ту ночь, как и пару недель до неё, мне представлялась одна и та же картина: я должен был признаться ей в своих чувствах.

Практически сразу понял, что моя симпатия – что-то более стройное, чем классическая межчеловеческая связь. Нить, протянутая от меня до неё, – это нечто совершенно тонкое, необычное; не могу вспомнить, чувствовал ли такое хоть раз. Это словно связь между творцом и музой. Она едва уловима, сложно осязаема и абсолютно редка.

Так уж получилось, что мы с ней должны были вместе пойти на вечер городской поэзии. Я любил стихи, она тоже. Само мероприятие благоухало романтикой, лирикой, и это очарование захлестнуло меня. Нет, я не талантливый поэт, не дано мне раскручивать метафорическую машину до максимальной скорости удивительных творцов. Но каждый, кто умеет находить в радио своих мыслей волну романтики, так или иначе является поэтом, не по профессии, скорее по натуре. У многих людей есть стихи, и я один из них.

В голове созрел сумасшедший план, он дорабатывался, дорисовывался еженочно! Казалось, что если всё пойдёт именно так, как построено в абстракции, мне повезёт открыть дверь в Её сердце.

Всё начиналось с простого романтичного жеста – цветов; она любила пионы. Но в октябре их нельзя достать, потому заменил на бледный нежно-розовый букет крохотных, как маленькие яблоки, розочек.

Цветы планировались к передаче в её руки не сразу, это было бы скучно. Букет – звено, катализатор сердечных шестерёнок.

Мне повезло быть знакомым с одним из авторов, читавших в тот вечер свои произведения. Я попросил его дать мне возможность выступить где-то в середине события, на небольшом антракте; он ответил согласием.

Далее я выбирал стихотворение, которое хочу прочитать, – оно должно быть максимально нежным, в котором чувствовались бы и пылкость моей симпатии, и некоторая загадочность; наверное, это и есть формула романтики.

Мы слушали стихи, заряжались лирикой и подходили к осуществлению моей задумки, будучи максимально настроенными на неё.