Живые чернила

— И что ты делаешь? — это была первая фраза Оливера за весь день. До половины двенадцатого он не произнес ни слова и вообще никак не реагировал на присутствие жены и сына. Он встал посреди спальни, скрестив руки на груди, наблюдая, как Миа одевает ребенка в уличную одежду.

— Э, — Миа вздрогнула, услышав мужской голос. Недоверчиво посмотрела на Оливера. — Что?

— А ничего, что я сегодня с ним сижу? — холодно спросил он, продолжая держать руки скрещенными. Миа оторопело вздохнула и отвела взгляд. — И?

— Ну… — она покраснела, не смея посмотреть на Оливера. Взяла ребенка на руки и прижала к груди. Уставилась в пол и закусила губу. — Ты же…

— Что? — перебил тот. — У нас был уговор, что я сижу с ним по вторникам. Что сейчас началось?

— Ну вчера… Ты… а… Прости. Прости, я забыла, — выдохнула Миа. Сглотнув, она осмелилась поднять голову и посмотреть в глаза Оливеру. Он никак не реагировал, продолжал смотреть. — Я так забегалась, что все напутала, — продолжила женщина, осторожно начиная расстегивать куртку на ребенке. Положила хихикающего малыша на кровать и принялась раздевать его. — У меня вылетело из головы, я не специально, извини.

— Мм, — больше он ничего не сказал. Оливер просто смотрел, как Миа приводит ребенка в порядок, а затем без слов забрал его и ушел вниз.

Кевин его раздражал еще со вчерашнего дня, но все же это его сын, и он обязан уделять ему время. Тем более, ребенок ни в чем не виноват. Даже если он не его. Тут он точно невиновен, виновна его мать, долго скрывавшая мерзкую правду о себе.

Без особого энтузиазма Оливер стал заниматься с ребенком — они перекладывали мелкие детали из одной тарелки в другую, учились работать одновременно двумя руками, ползали по ковру в гостиной в поисках чего-то интересного. Ну как, Кевин ползал, а Оливер следил, чтобы ребенок не уполз слишком далеко. При этом, малыш постоянно смеялся или хихикал, словно это не он сегодня ночью опять рыдал из-за мешающихся зубов. Только пару раз они напомнили ему о себе — Кевин на мгновение отвлекался от игры, засовывал в рот игрушку или пальчики и начинал чесать зудящие десны. Делал он это со знанием дела и со всем недовольством, на какое способен человек, уставший выполнять бессмысленную работу. Оливера это позабавило — он еще совсем малыш, но у него уже появляются первые эмоции, которые он так охотно выражает. Будь ребенку уже девять лет — это было бы обычно, но другое дело, когда ему едва исполнилось девять месяцев, и каждое новое действие в его исполнении выглядело забавным. Оливер не заметил, как всякое раздражение пропало, настолько смешным и чудным был его сын. Или не его. Да какая сейчас разница, его или нет, перед ним был обаятельный, счастливый ребенок, это всё, что нужно было знать сейчас. Он все также самозабвенно лепетал, с интересом глядя на своего родителя, что-то показывал ему и изредка чесал растущие зубы. Научился сидеть, может минут пять самостоятельно это делать, если не больше. Пытается вставать, но это у него выходит хуже. Любопытный такой, шумный, уже всё-всё понимает. Знает, когда его будут кормить, и что значит, когда его берут на руки тем или иным образом. Понимает значение отдельных слов и фраз, уже сам начинает изъясняться, пускай только звуками и жестами.

День пролетел, как одна минута, Оливер понял, что наступил вечер только, когда хлопнула входная дверь, и он услышал голос ненавистной женщины. От ее голоса все радостные мысли и хорошее настроение в раз испарились. Да, ребенок — тоже человек, но он еще совсем мал, чист и невинен, чтобы быть таким же мерзким существом, как взрослые люди. А благодаря Мие Оливер вспомнил, что все люди такие. Они врут, изворачиваются, предают, ничего хорошего в людях нет. И вот, забыв об этом на целый день, Оливер снова вспомнил, когда увидел Мию в коридоре. Он понятия не имел, где она была весь день, да и ему не хотелось этого знать. Не услышав ни одного вопроса от женщины, — а она задала их как минимум три, — Оливер оставил на нее ребенка, перед этим щелкнув его по носу и подмигнув, поднялся на второй этаж, заперся и стал работать. Хотя бы в его работах люди были идеальны. Идеальны, потому что неживые, а значит, они не смогут делать те гнусные вещи, в которых Оливер их обвинял. Они состоят лишь из бумаги, остатков карандаша, быть может, масла, мела, угля или еще чего-то, чем он работал. И так этим людям шло куда больше. Странно было так думать, но у Оливера всегда есть на это оправдание — он человек искусства, он имеет право на подобные суждения. Тем более, ведь он прекрасно знает, что люди — нечто временное, непостоянное, в отличие от того, чем они занимаются и что оставляют после себя. Их труды вечны. От строителей остаются здания, от ученых — изобретения, от писателей — книги, от музыкантов — песни. А он оставит после себя всех этих людей, идеализированных на холсте. И на эту мысль он имел право — он художник, он создатель идеала. Он все видит, чувствует, осязает, пропускает через себя. Да, и у него иногда случаются неудачи, но сейчас он предпочитает не видеть их, накрыл все до единой тряпками.

Работа полностью поглотила мужчину. Он занимался лишь тем, что писал картины, делал наброски, разбавляя это последними уроками в художественной школе перед летними каникулами и помощью своим студентам с выпускными проектами. Он не жалел времени, сил, материалов, идей — всё, что у него было, он с легкостью отдавал своим ученикам. Их работы должны быть самыми лучшими, просто идеальными, и он сделает все, что от него зависит, чтобы так и было. Оливер почти не спал, забывал есть и перестал разговаривать даже с родителями, настолько важным для него стал каждый проект. А ведь еще своя работа есть. И, конечно же, маленький сын, о нем Оливер не забывал никогда. Он исправно занимался Кевином, оставался с ним и следил, гулял, ухаживал, делал все, что от него требовалось. Он любил жизнерадостного, любопытного и непоседливого ребенка, растущего как будто по часам, а не по дням. Тот был таким разным, необычным, открытым. Он был единственным, помимо учеников, с кем Оливер общался, к кому проявлял хоть какие-то чувства. Мужчина уже и думать забыл о том, что это может быть не его ребенок, он считал Кевина своим сыном, самым близким ему человеком, пускай еще таким малышом, и тот отвечал ему взаимностью.

Иначе обстояли дела с Мией. Ее Оливер не замечал. Он не видел ее, не слышал, не слушал. Он перестал думать о ней. Вспомнил только пару раз, когда ездил смотреть квартиру для переезда. Ведь из-за нее он переезжает, из-за Мии. Быть может, она пыталась как-то привлечь его внимание, говорила с ним и старалась что-то донести, но Оливер этого не замечал. Он слышал ее, лишь когда она говорила о ребенке — его он игнорировать не мог. А также он обращал внимание на женщину, если это хотя бы как-то касалось его сына.

— Ты идиотка?! — фраза, сказанная им Мие за долгое время молчания, прозвучала крайне грубо. Он налетел на нее, когда женщина вошла в дом со стопкой писем. Та вздрогнула от неожиданности и недоверчиво скривилась, глядя на мужа.

— Чего? — шикнула в ответ.

— Ты оставила ребенка одного! Ты вообще нормальная?! — он замахал руками, не зная, как еще можно выразить свое недовольство. Ей, кажется, было все равно. Она смотрела на него, как на идиота. Оливер схватился за голову, не отводил глаз от Мии. Как она его раздражала. Оставила ребенка без присмотра, а теперь еще кривится, словно не виновата. Точно идиотка ненормальная.

— Я вышла за почтой, алло! — повысив голос, она потрясла перед его лицом газетой и парой писем. Он обвиняет ее неизвестно в чем, псих. Она деловито скрестила руки на груди. — В чем проблема?

— Это дело на минуту, а тебя не было больше пяти! — процедил он, оскалившись. — Ребенок был один все это время! Знаешь, где я его нашел? Точнее, что он делал?! Пытался телефон скинуть со стола! За шнур! А если бы ему прилетело по голове?! — прижав Мию к двери, он кричал ей в лицо.

— Так что же ты одного его оставил?! — она не выдержала и закричала в ответ. Это он посмел обвинять ее в безответственности? Сам-то разве лучше? Миа тоже оскалилась. — Шалавень твоя решила побеседовать со мной. Про тебя, между прочим, — выплюнула она эти слова. Оливер еще больше скривился.