Синие слезы

Но он, отчужденный и опустошенный, по-прежнему ждет ее ответа, и тогда она повторяет уже легко ложащееся, надоевшее:

Я не знаю.

И это в первый раз, когда она пытается (безуспешно) ему солгать.

========== .6. ==========

***

Уже сдалась?

Она даже не обернулась на звук его голоса – она и так знала, что увидит. Несгибаемое насмешливое упрямство, извечную жесткость, сбереженную в уголках губ, напряженность плеч и сияние зелени, однако – она была уверена в этом, – ее раздраженность он и так мог почувствовать за версту – ему не обязательно было для этого вглядываться в ее лицо.

Впрочем, это не мешало ему приближаться к ней, заговаривать с ней – снова и снова.

Чаще всего это были просто насмешки. Полууколы, полуиздевки, ради которых он был готов подходить к ней при свете дня под взглядами асов и асинь, под взглядом Тора. Он был вежлив и учтив, приветствовал сначала брата, затем ее с улыбкой легкой, дарующей зиму посреди лета и лед посреди жары. Он говорил с Тором и говорил о ней при ней же. Впервые царицей бессмертных станет смертная, его слова были насквозь пропитаны лживым дружелюбием, но Тор этого (очевидного) не видел, не чувствовал, не замечал – любовь к брату, усиленная чувством потери и вынужденным расставанием, недавно пережитым им, затмевала ему взор.

Она же видела все, каким оно было на самом деле, и не верила – ему.

Реже это было въедливое и циничное, ничем не прикрытое (любезностью, равнодушием) презрение. Оно было тщательно вылеплено из злости (на всех, на себя, на нее) и обиды – им самим и для нее одной. За Локи больше не следили стражники, он был волен передвигаться по дворцу и преддворцовому саду, но никогда не покидать его пределов. Он и не покидал. Он находил ее, одинокую, всегда одинокую, потому что Тор всегда был где-то далеко и не с ней, среди солнцепека и листвы, и ей казалось, будто он делает это от унылого безделья.

Все миры давно знают о существовании иных миров, но вы же, мидгардцы, остаетесь самыми непросвещенными. Ваша раса столь глупа, что уничтожает сама себя войнами. Вы настолько недальновидны, что ставите бумажки превыше всего, превыше самой жизни.

Когда они оказывались один на один, ей было проще – она могла не притворяться перед Тором, будто находит его брата удовлетворительным. Она могла спорить с ним, и она спорила с ним – поначалу, затем перестала, и оказалось, что едва ли существовало во всех девяти мирах хоть что-то, что могло разозлить его сильнее, чем ее равнодушие. Тогда он становился совершенно несносным, а его слова – невыносимыми.

Она никогда ни о чем не рассказывала Тору.

Сначала не желая его расстраивать – он искренне хотел верить Локи, и она понимала и принимала, насколько это было важно для него, эта вымученная, стеклянно-хрупкая вера в брата, после – находя (во всей ситуации в целом и в самом Локи в частности) некое темное удовлетворение. Он не мог навредить ей (по крайней мере не напрямую), и она точно знала, что если бы и мог – не сделал бы этого. Лишь потом, спустя годы, она осознала – он уже чувствовал это, одинаковое течение их мыслей, схожесть их характеров и умов. Они, разделенные мирами, представляли собой идеально сходящийся пазл, и если Джейн воспринимала это несерьезно, ветрено относясь к легкости их сосуществования бок о бок, то он же был насторожен и растерян.

Иногда та растерянность проявлялась в понимании. Она видела то понимание, когда он уходил, молчаливый и (едва ли не) покорный, когда она была не готова противостоять ему. Она чувствовала то понимание, когда, окруженная асами и асиньями, не знала, как вести себя, куда девать свои руки, свой взгляд и саму себя, и он неожиданно оказывался рядом, и его присутствие странно успокаивало и направляло ее.

Того понимания она страшилась и желала больше всего.

– Я ожидал от тебя большего.

Но сколько бы они не говорили (или молчали), он никогда – ни словом, ни жестом, – не упоминал ее подступающее ночным кошмаром испытание. Никогда, до того момента.

Она действительно сдалась и теперь просто ожидала того дня, которому будет суждено стать ее последним днем в Асгарде, тем самым навсегда закрыв для нее двери в нечто большое, то, чем она могла бы стать, будь она немного умнее, или храбрее, или настойчивее. И все же (все же!) слышать разочарование в его голосе было куда обиднее, чем она была готова признать (чем она ожидала).

– Что тебе нужно?

Она хотела бы казаться спокойной, а не усталой. Бесстрастной, а не смирившейся. Ее желания было недостаточно.

– Мне? – его притворное удивление отразилось очередным острым краем насмешки в его голосе. – Мне казалось, будто бы это тебе что-то нужно.

Когда она все же обернулась на него, она не могла не заметить, как причудливо ложились на него тени ветвей. Он стоял позади скамьи, на которой она сидела, и руками опирался на деревянную спинку – его пальцы были длинными и бледными, и она вдруг подумала, что их может переломить любое неосторожное дыхание (например, ее). Его губы были растянуты в ироничной усмешке, но она, как бы не старалась, так и не затронула его глаз. Локи немного склонил голову набок, как делал это довольно часто, разговаривая с ней, и добавил:

– Знаешь, Фостер, иногда достаточно просто попросить.

Она подумала, что так уставиться на него – не самая лучшая из ее идей, но ничего не могла с собой поделать. Она пыталась отыскать в нем что-то прежнее, уже ей знакомое, что-то, за что она могла бы уцепиться и убедить себя, что это одна из его причуд, и не воспринимать ее всерьез (как и все остальные) – и не находила.

Он вздохнул в притворном расстройстве – очевидно, ее непониманием; обошел скамью – его движения были выверенными, но резкими, как и все в нем в ту минуту, и сел подле нее.

– Ну же, Фостер, говорят, это не так-то сложно. Впрочем, я не большой специалист по подобным вопросам, сам я никогда никого ни о чем не просил. Но, думаю, мне бы понравилось, если бы это сделала ты.

Она не сомневалась в последнем, однако все же ставила под сомнение его первое утверждение.

Она сказала, сама не уверенная, зачем делает это, чувствуя себя неуютно, неловко, и ее просьба отразила ту неловкую неуютность, прозвучав как-то где-то между вопросом и утверждением:

– Пожалуйста?

Он слегка поджал губы, и замешательство заставило его лицо потерять все прежние (предвкушение, ожидание) краски.

– Знаешь, я думаю, просьбы все же должны звучать несколько по-иному, – он задумался, задумчивость та была скорее показной, нежели естественной, и длилась недолго. – Впрочем, не все еще потеряно.

Он чуть склонился к ней, и она впервые почувствовала, насколько же он был больше ее. Она всегда знала, он выше ее на голову, он сильнее ее, но только теперь, когда он был так близко к ней, а зелень в его взгляде утратила все озорство, окончательно и бесповоротно обратившись в стекло, она осознала, насколько он действительно был опасен.

– Ты начала не с того, Джейн.

Она думала – ей показалось, но он был абсолютно серьезен, и он действительно произнес ее имя так, будто оно было важно. Он произнес его впервые, и оно прозвучало слишком правильно, и это обескуражило ее, опустошило, а затем – разозлило (она не знала истоки той злости, но чувствовала, как та разрушает ее своей важностью).

Она едва ли узнала свой голос – столь незнакомым, низким, почти шипящим, а оттого слишком похожим на его собственный он показался ей:

– Так просвети меня.

– И что же я получу взамен?

Это было так похоже на него – выторговать у нее ее же отчаяние.

– Что ты хочешь?

Он чуть откинул голову назад, лениво осматривая ее из под полуприкрытых век – солнце по-прежнему не щадило никого – и даже уже не стараясь делать вид, будто бы действительно раздумывает.

– Я хочу, – он чуть отодвинулся от нее, словно бы возвращая ей ее же личное пространство, – чтобы ты рассказала мне о себе.

Она усмехнулась (усмешка та была вынужденной, выдавленной) – не веря, что он на самом деле подразумевал именно то, о чем говорил. Она ждала, что он скажет дальше – но он молчал.