Синие слезы

– Они будут праздновать твое бессмертие, только вот ты останешься все той же мидгардкой в их глазах, и это не изменит ни одно яблоко – этого не изменит ничто, – он вздохнул преувеличенно громко в преувеличенном сочувствии, но в его голосе, негромком, обветренном, не было ничего, кроме стали. – И вот вы будете праздновать, но ты по-прежнему будешь чужой.

И хотя все это показалось ей пусть и изуродованным, но все же отражением ее собственных мыслей, она не почувствовала ничего, кроме неприятия к тому, кто смотрел на нее сверху вниз, к тому, кто решил потратить свое время, которое он, несомненно, ценил, на то, чтобы унизить ее.

Она не почувствовала ничего, кроме детского желания сделать хоть что-нибудь, хоть как-то уколоть его в ответ.

– Такой же чужой, как и ты?

Он замер на одно дыхание – оно длилось недолго, и Джейн не успела увидеть ничего (ни растерянности, ни удивления, ни злости) – в нем. Она не могла отвести глаз от солнечных бликов на железных вставках его костюма.

Возможно, ответил он, и больше – ничего.

Она поднялась со скамьи, не глядя на него – уйти от него как можно дальше казалось самым верным и логичным решением. Она не хотела оставаться ни на одно мгновение дольше – каждое мгновение отдавалось гулом в ее мыслях, словно бы она оказалась под водой, по неосторожности, по глупости своей забыв задержать дыхание, но выбраться на поверхность никак не могла.

И только потом она поняла – он был уверен, что она останется несчастной, но станет бессмертной; он не сомневался в ней, пусть и ставил под сомнение сделанный ею выбор.

Она оглянулась – он смотрел на нее, как и во всякий другой раз, пристально, с темным любопытством, что больше не озарялся свечением дня. Он чуть склонил голову набок, будто что-то предвкушая – предвкушение то отливало не азартом, но странной сдержанной тоской.

Тогда Джейн ушла.

Это был первый (последний) раз, когда она от него уходила.

***

Было немного легче и в то же время сложнее осознавать, что это все же немного не он. Она могла бы притвориться, что это абсолютно другой человек (Бог), тот, которого она совершенно не знает, чужак, или же что он – это все же он. Она могла выбрать то, что правильнее, проще.

Но проще не было никак.

Это было похоже на то чувство (гадкое, стыдливое и острое, словно иглы, впивающиеся в кожу, вспарывающие ее), как тогда, когда только Локи ушел – то чувство не знало ни усталости, ни покоя долгие годы. Тогда, в темноте ночи, когда она оставалась один на один со своими мыслями, не вспоминать Локи становилось невозможным, и она верила, что, вспоминая о нем, только лишь думая о нем, она предает Тора.

Но все оказалось намного страшнее и хуже – на самом деле, даже деля ложе со своим законным супругом, это был Локи, кого она предавала.

Когда осознание этого пришло к ней, это стало самым худшим моментом ее жизни.

И теперь, теперь она снова ощущала нечто похожее – предавала ли она того Локи, которого знала всю свою асгардскую жизнь, помогая этому, нуждавшемуся в ней? Предала бы она его, не поверив, отказавшись помочь? Она пыталась представить себя на его месте, что бы делала она, как бы поступила она, как бы чувствовала та Джейн из его Вселенной – но представить (что существует еще одна, точно такая же, с теми же стремлениями, с той же верой, той же любовью) никак не могла.

– Что мы ищем?

Он не смотрит на нее, проводя ладонью по старым корешкам старых фолиантов, смахивая с них вечную пыль; но по складке, пролегшей на его лбу, она поняла, что он слышит ее.

Он останавливается, вытаскивая одну из книг, и, после недолгого раздумья все также не глядя передает ее Джейн.

– Что-нибудь, что могло бы открыть проход. Ищи про Вселенную. Про время. Про измерения. Все, что может оказаться полезным.

Но это едва ли помогает ей.

На самом деле, она едва ли может сконцентрироваться – неотвеченные вопросы размывают ее внимание. Она раздумывала над его словами всю ночь – всю ночь она не могла спать, и, прислушиваясь кожей к горячему дыханию Тора на своем плече, она была практически на грани того, чтобы рассказать ему обо всем. Но слова Локи по-прежнему звучали в ее голове, столь ясно и отчетливо, как будто бы он был прямо там, с ней, в ее покоях, и проговаривал ей это снова и снова, и его кровоподтеки – страшные, не смываемые с кожи, снова стояли перед глазами, и она просто не могла вымолвить ни слова. Локи не просил ее ни о чем не говорить своему брату, но (она знала об этом наверняка) он подразумевал это, требуя подумать – обо всем.

Утром она сама нашла его.

Она размышляет о том, что он подразумевал под тем, когда говорил, что Один бездействовал. Что Тор вернулся за ней намного раньше. Значило ли это, что все было по-другому в его измерении, значило ли это обратное? Один не искал его – как он мог не искать своего сына? – и Тор, тот, кого она ждала, до слез вглядываясь в далекое прозрачное небо, долго не возвращался за ней. Она не могла представить ни одну причину, что удержало бы его – от нее. И надолго – на сколько? Годы, десятилетия? Она не знает, стоит ли ей чувствовать сожаление о той Джейн, совершенно ей незнакомой. Она даже не может подумать о том, что та незнакомая Джейн может быть не несчастна.

Она думает, о какой войне он говорил.

Она догадывается – он не расскажет, только если она сама не попросит, и даже и так – он скорее всего откажется. В любом случае, она даже не может представит с чего начать – любое возможное начало кажется неловким и навязчивым, и Джейн чувствует себя неуверенно, незначительно, так, как чувствовала себя годы назад, только оказавшись в Асгарде – тогда все в сравнении с ней казалось громоздким, и величественным, и практически недостижимым.

Она устало выдыхает – сезон дождей сменился теплом, вылившимся в жару, обступившую, облепившую ее, забравшуюся к ней под кожу.

– Нам было бы несколько проще, расскажи ты мне о том, при каких обстоятельствах ты попал сюда.

Она старается не звучать, не выглядеть раздраженно, пусть это и то, что она и чувствует кроме жары – жаркую раздраженность, приливающую к лицу. Но Локи лишь откладывает очередную книгу – к тем многочисленным и дряхлым, что он уже отобрал, и только затем бросает на нее поверхностный – недолгий – взгляд.

– Это нам не поможет.

– Почему?

Почему ты столь уверен?

Он выглядит немного угрюмым и немного недовольным. Его шаги, приближающиеся к ней, ей едва слышны – она думает, даже его дыхание громче. Она смотрит на него, и вдруг ей кажется – всего лишь на одно пустое мгновение – будто он действительно хочет ответить ей. И он действительно говорит с ней, но говорит – совершенно – о другом.

– Я учил тебя. Зачем?

Она думает, что если он сам не готов отвечать на ее вопросы, то и от нее не может требовать обратного. Это не принадлежит ей, как и не принадлежит этому Локи – все ее страхи и тревоги, все ее мысли и мечты, потому что они давно отданы тому, кто так и не вернулся и не вернется уже, наверное, никогда. Она не может рассказывать об этом, как и он не может ее об этом просить.

– Почему я вообще взялся за это?

Он словно бы сам пытается разобраться во всем, и ненадолго это становится даже важнее его возвращения домой. Его тихий и рассредоточенный взгляд не на ней, и Локи не требует от нее ничего (намека, ответа), но она все же говорит:

– Я не знаю.

Он слышит ее, и он садится напротив нее, беря первую книгу из своей стопки, однако мысли его далеко.

– Почему я ушел, Джейн?

И она уже должна привыкнуть, когда ей знакомо (в который раз – с ним) не хватает воздуха – но к этому привыкнуть нельзя, и она пытается не смотреть на него, следуя его примеру, открывая книгу из своей стопки на первой странице. Солнце находит к ним свой путь сквозь высокие окна, и она думает, что сейчас в саду, наверное, очень красиво и спокойно, а деревья, высокие и величественные, даруют прохладную спасительную тень. Она бы с удовольствием променяла духоту с ним на прохладу одиночества того сада.