Синие слезы

– Что делают иллюзии, Джейн?

Она думала об этом всю ночь, ровно с того момента, как нашла возможный ответ, с того момента, как он отослал ее к себе, пообещав, что утром – этим самым беспробудным и серым утром – он даст ей то, что ей нужно.

– Мешают видеть реальность, – сказала она, и он лишь слабо и едва заметно кивнул на ее слова.

– Это поможет тебе видеть все, как оно есть, и отбросить то, что не нужно, – он немного протянул к ней руку, и ей показалось, будто он снова хочет прикоснуться к ее собственной – но ей все же показалось, потому что он так и не прикоснулся. Она не могла прочесть его лицо (как и прежде до этого, с самого начала, всегда).

Он долго смотрел на нее, так долго, что она услышала – что-то уже начинается там, за стеной, разрастается волной звуков, голосов, предвкушения. Они стояли вдвоем в узком коридоре, отливающем золотом и робкой, еще не окрепнувшей надеждой, и ей, понимающей, что там, за стеной, где все ждали ее, ее единственная дверь в новый мир, вдруг сильно захотелось никуда не идти. Ей было спокойно – здесь и сейчас, и ей бы хотелось, чтобы это спокойствие задержалось с ней как можно дольше. Она не знала наверняка, что – кто – был источником этого спокойствия.

Локи вдруг выдохнул – громко и порывисто, и она удивилась – стоял ли он до этого так близко к ней, как теперь.

– У тебя одна цель, – тихо произнес он, пусть рядом и не было больше никого, кто бы мог услышать.

Сама не уверенная почему, она ответила ему столь же тихо:

– Противостоять?

И тогда он склонился над ней – у них была большая разница в росте, но все же (все же) его дыхание лизнуло ей ухо, перед тем, как сказать ей, перед тем, как отправить ее на негнущихся ногах туда, ко всем, кто уже дожидался ее.

Убедить Одина.

***

Первое, что она почувствовала, когда проснулась – это свет, пробившийся сквозь белоснежные занавески и волной легший ей на лицо. Затем она обнаружила невольную гудящую боль в запястье, словно бы она немного потянула его. Она отмахнулась от этой незначительной мысли. Полдень, подумала она недовольно (и это было куда важнее), впрочем, она не помнила, откуда взялось то недовольство. Было воскресенье, и был выходной.

Она лениво поднялась с кровати, ставя босые ноги на прохладный пол – та прохлада была густой и ощутимой. Отчаянно зевая (она снова зачиталась допоздна, не в силах оторваться), она пошла на кухню – туда, откуда доносился запах свежей выпечки и малинового варенья.

На часах на стене действительно было без десяти двенадцать, и отец, отвлекшись от плиты (он всегда находил особое удовольствие в готовке, это было его второй страстью, сразу же после звезд), ласково улыбнулся ей.

– Доброе утро, соня. Или правильнее было бы сказать – день?

Садясь за любимый – свой – стул, она не могла не улыбнуться ему в ответ, несмотря на боль в руке, что превратилась из тянущей в тяжелую, ноющую.

– Как спалось?

Она покачала головой, благодаря за чай – горячий, черный, без сахара, и бормоча что-то вроде неразборчивого прекрасно.

– Мне осталось три страницы. Я очень старалась не уснуть, правда.

Он понимающе хмыкнул, и тоже отпил чай (зеленый, с сахаром).

– Интересная книжка? Как называется?

Она сказала, что да, интересная (иначе бы она не обменяла ее на свой сон), и хотела произнести название, но, к собственному удивлению не вспомнила его. Это было странно и настораживающе, потому что она действительно читала ее полночи. Как она могла не помнить то, что невозможно забыть так скоро? Она нахмурилась, расстроено потирая гудящее запястье. Она уже хотела все же посмотреть, что так сильно тревожит ее – ей казалось, оно распухло, может, все было намного серьезнее? может, ей нужна была медицинская помощь? – но отец отвлек ее.

– Чем хочешь заняться сегодня?

Она отодвинула от себя кружку и потянулась за свежими булочками – те пахли восхитительно, как и всегда. Солнце за окном светило ярко и обескураживающее, и она знала наверняка – день будет теплым и удачным.

– Не решила пока, – она чуть замялась, словно бы для нее все было впервые, но ведь она делала так уже много раз, и затем спросила его:

– Может, у тебя есть пара идей?

Он задумчиво провел рукой по подбородку, а затем предложил:

– Можем заглянуть к Эрику в лабораторию, мне нужно забрать у него кое-какие вычисления…

Она растерянно слушала его, смотря на часы на стене. Что-то было не так, и она ощущала это столь ясно, как солнечный свет на своей коже. Согласием запястье пробила резкая боль.

– Пап? – позвала она, ни в чем более не уверенная. Ее рука была тяжелой, неподъемной, и искушение взглянуть на нее было практически невыносимым. – Батарейка в часах села.

На них по-прежнему было без десяти двенадцать, секундная стрелка не сдвинулась ни на йоту.

Отец глядел на нее внимательно, и в его глазах (карих, копия ее глаз) она увидела искусственность. Он сказал ей – не смотри на руку, и его голос доносился до нее, словно через плотную толщу воды.

Но она жжется, подумала Джейн – Джейн всего лишь хотела проверить, убедиться, что все в порядке. Потому что боль становилась все сильнее. Потому что в порядке, наверное, не было.

Я знаю, сказал он, и в его голосе она услышала просьбу, я знаю, Джейн, но это можно потерпеть. Ради меня.

Ради нас.

С удивлением она ощутила влагу на собственном лице, горячую, горько-соленую. Слезы, поняла она. Секундная стрелка по-прежнему не двигалась, и Джейн потянулась к нему, тому, кого, кажется, давно потеряла. Это неправда, подумала она, это не должно быть правдой. Но она могла обманывать себя еще совсем немного, чтобы просто побыть с ним. Ужасная мысль стремительно расцвела алыми подтеками на обратной стороне век – почему бы ей не остаться с ним? Даже если все это иллюзия – пусть так, лишь он был рядом.

Она так скучала по нему.

Отец улыбнулся ей – его морщинки проступили возрастом около глаз. Он протянул ей руку, ожидая, приглашая, прося. И тогда, в этой тишине, лишенной даже времени, ведь в ней не было ни секунд, ни минут, она вдруг услышала то, что уже слышала единожды и совсем недавно:

Что делают иллюзии, Джейн?

И собственный ответ – мешают.

Запястье горело, словно в огне, и протянутая к ней рука казалась полупрозрачной, и тогда она все поняла – иллюзии не вернут ей потерянное. Не подарят ей счастье. Иллюзия – это всего лишь иллюзия, и она не оживляет, лишь разрушает то, что еще осталось.

Она не приняла его руку и отступила назад, она хотела уйти – пусть и уходить было некуда, лишь в темноту, что сужалась вокруг них, что окружала их непроглядной темно-красной стеной.

Оно, принявшее облик ее отца, оно, искушавшее ее, встрепенулось, зарябило и произнесло:

– У тебя сильный союзник, Джейн Фостер. Одной руны было бы вполне достаточно.

Его лицо – лицо отца – исказилось, постарело, как ему по-настоящему не было суждено постареть, а затем осыпалось. Осыпался его силуэт, и она вдруг вспомнила – он ведь мертв, он уже долгие, слишком долгие и безвозвратные годы как мертв, она сама держала его в своих руках, и тогда это вырвало ей сердце из груди – еще бьющееся и живое. Она взглянула на запястье – руны горели ярким, алым, словно кровь…

…и наваждение прошло.

Ее окружила багровая темнота, и она не могла найти ей краю. Она брела сквозь эту темноту, давясь собственным бессилием, собственным отчаянием и пустотой, разросшейся в ней вновь, словно сорняк – лицо отца все еще стояло перед ней. И лишь когда она выдохлась и стерла ноги в кровь, лишь когда она перестала ощущать все – даже жалящую боль в руке, что еще была с ней, она услышала голос.

– Что ты ищешь здесь, Джейн Фостер из далекого Мидгарда?

Она никогда прежде не слышала этот голос, и он показался ей старым, и он звучал у нее в голове.

Бессмертия?

Нет, подумала она, спасения.

– Кто ты?

Оно, чем бы оно ни было, не отвечало ей целую звенящую секунду, а затем сказало: