Страница 19 из 21
В результате обладательница «шелестящей хламиды» предстает Эвридикой, анимой, душой Блока, не сумевшей найти обратный путь из ада Страшного мира. Вместе с тем для цветаевской трактовки блоковской смерти чрезвычайно важен мотив отрубленной головы, указующий не только на миф о растерзании менадами Орфея, шире – на женские оргиастические культы Средиземноморья218, но и роль Астарты в судьбе поэта, затмившей на время лик Прекрасной Дамы, Софии219. В одном из стихотворений, которое Блок относил к группе текстов, полных «разнородных предчувствий», сливающихся в «холодный личный ужас»220, он писал:
В оглядке Орфея Цветаева винила не певца, а его возлюбленную. В 1926 г. она писала Б. Пастернаку: «Я бы Орфею сумела внушить: не оглядывайся! Оборот Орфея – дело рук Эвридики (“Рук” через весь коридор Аида!) Оборот Орфея – либо слепость ее любви, невладение ею (скорей! скорей!), либо… приказ обернуться и потерять…»222.
На эти слова через много лет откликнулся А. Кушнер. Обращая внимание на приоритет в психике Цветаевой духовного, «мужского» начала, он заметил:
Возможно, Кушнер прав, если отнести его мысль к общему строю творчества Цветаевой, но не к той конкретной ситуации, о которой идет речь в цветаевском письме. Эвридика Цветаевой как выражение ее пола, всегда страдательна и по-матерински жертвенна: «Ты, заповеди растоптавшая спесь, На крик его: Мама! солгавшая: здесь» (Ц., 196).
С этой чертой ее личности, ее женственности связаны слова Цветаевой о невстрече с Блоком: «встретились бы – не умер» 224, цикл стихов «Подруга», адресованных Н. Нодле, которая была для Цветаевой воплощением беззаветной преданности Блоку, наконец, стихи о себе:
Иное дело, когда место лирической героини Цветаевой оказывается занято творцом. Примером может служить стихотворение «Эвридика – Орфею», где отказ от встречи с возлюбленным продиктован экзистенциальным самоопределением Цветаевой как поэта, в котором интенции духа сильнее женской страсти:
Такой финал стихотворения предопределен тем, что «С бессмертья змеиным укусом / Кончается женская страсть» (Ц., 324). Для Цветаевой, с ее предпочтением «безмерности в мире мер», бесконечности – конечному… пути любви – «топография духа», а не «география встреч». В приверженности к абсолютам – истоки ее «невстреч» с Орфеями: Рильке и Б. Пастернаком. Одному из них, которому говорила: «Ты – Орфей, пожираемый зверями» (Ц., 32), она писала: «Через все миры, через все страны, по концам всех дорог Вечные двое, которые никогда не могут встретиться»225. Не могут, потому что нельзя примирить быт и бытие, богово и кесарево: «Поэт – издалека заводит речь / Поэта далеко заводит речь!» (Ц., 334).
Этот зачин стихотворения «Поэты» (1923) обозначил новый поворот в орфических мотивах лирики Цветаевой, не устававшей повторять: «Пока ты поэт… все возвращает тебя в стихию стихий: слово»226. М. Слоним подтверждал: «Ее вело слово, несмотря на то, что она считается поэтом эмоциональным <…> Она из слова исходила <…> Она верила в слово. В логической мысли есть звенья, а у нее то, что мы тогда называли “перепрыги”, т.е. пропуски некоторых звеньев, чтобы дать только конечное слово»227.
Замечание Слонима перекликается в перспективе с эссе И. Бродского «Девяносто лет спустя», которое он посвятил стихотворению Р.-М. Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес» (1904). Акцентируя внимание на трагическом характере нисхождения Орфея, его драматическом фиаско, поэт полагал, что кифареда подвела излишняя вера в бустрофедон. Буквально «бустрофедон» в переводе с греческого означает «бычий ход», «бычий поворот»: когда плуг достигает края поля, бык поворачивается и движется в обратную сторону. Бустрофедоном называли греческое письмо с переменным направлением строки: вначале она бежит слева направо, а достигнув края поля, справа налево. Возникновение стихосложения на греческом языке многим обязано этому археологическому раритету. В бустрофедоне, по крайней мере визуально, нетрудно узнать предтечу стиха, ибо versus (лат.: стих) восходит к verso (лат.: поворот). Поворот – ключевой момент орфического мифа. Вера Орфея, истинного поэта, в возможность вернуться назад, куда бы ни зашел, следствие избыточного доверия к бустрофедону228.
«Плохая физика, но зато какая смелая поэзия!», – воскликнул бы Пушкин. Тем не менее таково заключение Бродского, поскольку он разделял веру Цветаевой в непреложность водительства поэтического слова. Поэт всегда знает, писал Бродский, «то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка <…> порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал»229.
В согласии с этим выводом в стихотворении «Поэты», да и во всей цветаевской лирике, судьба поэта конституируется как необходимость довериться «наитию стихий»230, т.е. вдохновенному слову, и вывести Психею-Эвридику по следу, оставленному словом. Цветаева писала:
Для Цветаевой «состояние творчества есть состояние наваждения…»231. Примечательный для ее творческой биографии, не только житейской, факт: однажды ей предложили носить очки. Будучи близорукой, она отказалась: «Не хочу. Потому что я сама себе составила представление о людях и хочу их видеть такими, а не такими, каковы они на самом деле»232. Этот эпизод перекликается с воспоминанием Е. Тагера. Познакомившись с Мариной уже после возвращения Цветаевых в Россию, он спросил об отношении ее Федры к античной Федре и Расину. «Был у меня немецкий словарь, – сказала Цветаева, – и этого было вполне достаточно»233.
Оба факта подсказывают, что мифологические персонажи Цветаевой – маски ее собственных переживаний. Для Цветаевой «поэзия есть пристрастие»234. Вот почему ее орфические «странствия» часто номинативно не обозначены. Мифологический персонаж сливается с лирической героиней поэта и растворяется в ней:
218
Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. – Указ. соч. – С. 132–133.
219
В связи с этим нельзя не обратить внимание на замечание А. Лосева, что растерзание Орфея – это результат непримиримой вражды дионисийской и аполлонийской музыки. – См.: Лосев А.Ф. Античная музыкальная эстетика. – М.: Наука, 1960. – С. 121–123.
220
Блок А.А. Полн. собр. соч.: В 20 т. – М.: Наука, 1997. – Т. 1. – С. 562.
221
Там же. – С. 131.
222
Переписка Б. Пастернака. – М.: Худож. литра, 1990. – С. 350.
223
Кушнер А. Ночная музыка. – Л.: Сов. писатель, 1991. – С. 28.
224
Цветаева М. Об искусстве: Сборник. – М.: Искусство, 1991. – С. 384–385. Сосуществование в поэте Цветаевой Орфея (духа) и Эвридики (пола) можно прояснить ее же словами об искусстве: «По отношению к миру духовному – искусство есть некий физический мир духовного. По отношению к миру физическому – искусство есть некий духовный мир физического». – Там же. – С. 88.
225
Рильке Р.-М., Пастернак Б., Цветаева М. Письма 1926 года. – М.: Книга, 1990. – С. 118 (по-немецки).
226
Цветаева М. Об искусстве: Сборник. – М.: Искусство, 1991. – С. 77.
227
Цит.: Лосская В.– Указ. соч. – С. 225
228
Бродский И. Девяносто лет спустя: Эссе // Звезда. – М., 1997. – № 1. – С. 64.
229
Бродский И. Нобелевская речь // Бродский И. Избранные стихотворения, 1957–1992. – М.: Панорама, 1994. – С. 473, 475.
230
Цветаева М. Об искусстве: Сборник. – М.: Искусство, 1991. – С. 74.
231
Там же. – С. 93.
232
Цит.: Лосская В. – Указ. соч. – С. 96.
233
Там же. – С. 266.
234
Там же. – С. 22.