Страница 12 из 15
Мы исходим из того, что современный капитализм испытывает глубокий цивилизационный кризис и его потенциал, включая инновационные возможности, полностью исчерпан. Это положение дел мы и назвали «сумерками инновационной экономики». В данной статье показаны философские и научно-теоретические ошибки, допущенные в рамках либеральной и марксистской экономической мысли и приведшие к столь плачевному результату.
Знакомство с современной концепцией инновационной экономики подтверждает тезис о мировоззренческой нагруженности любой теории. Под мировоззренческой нагруженностью мы понимаем зависимость теории от определенной системы взглядов на мир, в которую она (теория) концептуально (логически) включена.
Если обратиться к этимологии слова инновация, то господствующее в современном общественном дискурсе его значение серьезно отличается от исходного латинского понятия i
Современные европейские языки упорно навязывают нам единственное значение исходного латинского концепта: i
Прогрессистское мировоззрение сложилось в Новое время. Основным культурным контекстом, в котором оно возникло, стала иудеопротестантская идеология, получившая распространение в Европе в период Реформации (XVI в.) и превратившая накопление богатства в абсолютную ценность. В сравнении со средневековым христианским мировоззрением новые ценности (этические инновации. – О.П.) стимулировали общество к динамичным изменениям, в основе которых лежала частная предпринимательская инициатива. Это показал Макс Вебер в своем поистине бессмертном труде «Протестантская этика и дух капитализма» (2).
Именно в протестантской среде вырастает проект покорения природы с опорой на научное знание. Идея превращения знания в непосредственную производительную силу была высказана на заре европейского модерна Фрэнсисом Бэконом. В этом смысле нужно понимать его афоризм: «Знание – сила». Надежды, которые питали мыслители Нового времени, оправдались лишь частично. Тем не менее идея прогресса, тесно связанного с научными достижениями, живет до сих пор. Благодаря умелой прогрессистской пропаганде эта идея на уровне коллективного бессознательного поддерживает устойчивую убежденность в том, что любая инновация априори позитивна, а потому целесообразна.
Другим масштабным основанием современной инновационной концепции становится европейский скептический натурализм, родиной которого является Шотландия. В центре Эдинбурга установлены памятники титанам шотландского Просвещения – Дэвиду Юму и Адаму Смиту. И дело здесь не только в национальной гордости. Хотя шотландский скептицизм в целом вписывается в эмпирическую традицию, основанную Бэконом, он значительно дальше пошел в ограничении компетенции не только философской рефлексии, но и абстрактных теорий.
Юм определил естественное состояние человека как совокупность его собственных впечатлений и аффектов. Смит перенес это положение в область экономической мысли, развив концепции экономического человека-эгоиста и естественного порядка-рынка. Юм также интересовался вопросами экономики, в частности проблемой соотношения денежной массы и инфляции. Он, в сущности, – один из предшественников современной монетарной идеологии.
Шотландский скептический натурализм стал прародителем кантовской критической философии, а через нее – позитивизма, диктатора современной экономической мысли. Позитивисты в лице Австрийской школы продолжили концепцию laissez-faire (невмешательства), представленную Смитом в опубликованной в 1776 г. в Лондоне книге «Исследование о природе и причинах богатства народов» (15). В духе шотландской (классической) политэкономии австрийцы продолжали рассматривать в качестве первичной сферу обмена, а не производства. Потому за базовую категорию анализа было взято понятие ценности (стоимости), однако определяемую субъективной характеристикой предельной полезности. По утверждению основателя австрийской школы Карла Менгера, «ценность – это суждение, которое хозяйствующие люди имеют о значении находящихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и их благосостояния, и поэтому вне их сознания не существует» (10). При этом экономическая деятельность у Менгера и его последователей не выходит за рамки субъективной реальности и имеет дело только с индивидуальными значениями, объективируемыми в процессе экономического обмена. Никакой иной объективности ценность, а за ней и стоимость, не знает. Ценность – всего лишь психологическая (читай: эмоциональная) характеристика. Менгер, как мы видим, отказывается от натуралистического описания человеческого поведения и впадает в субъективный идеализм (1), столь свойственный «второму позитивизму».
Построения Менгера в рамках экономической мысли вполне созвучны взглядам его коллеги по Венскому университету Эрнста Маха, который развивал концепцию эмпириокритицизма (махизма) в естествознании, резко раскритикованную Лениным в работе «Материализм и эмпириокритицизм» (8).
Позитивизм, распустившийся пышным цветом в Вене в 20– 30-е годы ХХ в., после серьезных методологических провалов в области логико-математических и естественных наук показал свою научную непригодность. Однако в экономической мысли, а также ряде других поведенческих наук (социология, психология) он господствует до сих пор.
Этому способствовал тот факт, что идейные установки позитивистов нашли свою поддержку у тех, кто «заказывает музыку». Последние даже усиленно финансировали эмиграцию (преимущественно немецкоязычных) интеллектуалов из континентальной Европы в Британию и США4 . Позитивизм и близкие ему либероидные течения (фрейдизм, австромарксизм, фрейдомарксизм и т.п.) подвели научную базу под либерализм, способствуя превращению последнего в современное глобальное мировоззрение.
Теоретики Австрийской школы, сторонники «золотого стандарта», одни из первых заметили назревающий экономический кризис нашего времени. Понимая, что современные финансы есть пирамида бумажных денег, они предсказывали ее неминуемый крах. Однако их убежденность в рациональности самого рынка и примате обращения над производством сыграла с ними злую шутку. В частности, представители этой школы, оказавшиеся в последние годы у финансовой власти, продолжали политику монетаристов и фактически способствовали кризису. Отличный пример – Алан Гринспен, возглавлявший Федеральную резервную систему США почти 20 лет (1987–2006). Таким образом, австрийцы в современных условиях оказываются в одной лодке с монетаристами (Чикагской школой). Мы попытаемся объяснить этот феномен рационально.
Исторический альянс австрийцев и Чикагской школы, как мы полагаем, сложился на базе концепции laissez-faire. Фридрих фон Хайек, один из ярких представителей Австрийской школы ХХ в., в 1950 г. по приглашению Милтона Фридмана, возглавившего на тот момент проект по изучению денежного фактора в деловом цикле в рамках Национального бюро экономических исследований, переехал в США и находился там до 1963 г. К этому времени относится и формирование собственно Чикагской школы Фридмана. Сближение обеих либеральных позиций произошло в условиях доминирования кейнсианцев, выступавших за активное макроэкономическое регулирование, что, очевидно, является ересью как с чикагской, так и с австрийской позиции.
4
Финансирование эмиграции носило сугубо индивидуальный характер, семей интеллектуалов это не касалось. Известно, что Зигмунд Фрейд воспользовался возможностью уехать из Австрии, а Виктор Франкл отказался от этой возможности именно по причине невозможности уехать вместе с семьей. Это характеризует не только обоих интеллектуалов, но и систему поддержки эмиграции: атлантистам нужны были не люди, а их интеллект.