Страница 12 из 14
Важную роль в распространении пророссийских настроений, по мнению ученого, играет чешский «национальный инстинкт», сформированный в ХIХ в. деятелями чешского Возрождения и в настоящее время овладевший чешским обществом на уровне бессознательного. Содержательно он состоит из утверждения, что на Востоке располагается могучий славянский (русский) дуб, на который чехи как славяне могут опереться в случае опасности. «Следствием этого заблуждения являлось убеждение чешского населения в годы немецкого протектората, что чехам жилось бы лучше при советском коммунизме, чем при немецком национал-социализме, потому что в обоих случаях чехи теряли свою государственность, но при Советах им оставили бы язык как самый значимый атрибут народа». Далее Т. Крыстлик продолжает: «Те, кто сомневается в действенности русской пропаганды, пусть послушают высказывание 35-летнего мужчины, который говорит, что лучше быть оккупированным путинской Россией, чем эксплуатироваться Европейским союзом» (28).
То, что чешский историк определяет как «национальный инстинкт», по существу является проявлением идеологии панславизма, широко распространенной в чешской общественно-политической мысли в ХIХ в. Согласно идеям панславистов, России отводилась роль объединительницы и защитницы славянства. В монографии, посвященной геополитическим проблемам Центральной Европы, известный чешский политолог О. Крейчи пишет: «Чувство сопричастности, славянской взаимности, которая вырастает из общности психической организации, языка и истории, имеет огромный потенциал для возрождения. Оно характерно для многих чехов и словаков и сегодня» (26, с. 153).
«Стереотипы чешского отношения к русской политике, – отмечает З. Зборжил, политолог и историк, – имеют не только 200-летнюю традицию, но снова и снова удивляют нас постоянным интересом, который они вызывают, высокой эмоциональностью, которой они насыщены, полярностью оценок и своей постоянностью» (40, с. 16). К характерным чертам чешского восприятия русской политики и ее интерпретации автор относит использование наряду с метафорами и эвфемизмами политических лозунгов и сентенций. Самая распространенная в Чехии модель восприятия России, на его взгляд, это отношение к ней как к «мифу и пространству» в некоем летописно-сказочном варианте.
Если бы мы проанализировали все попытки чехов понять русскую политику на протяжении последних двух столетий, то смогли бы обнаружить существование практически неизменных взглядов о величии русской истории, с одной стороны, и ее незначимости – с другой, пишет З. Зборжил (40, с. 17). Эта дихотомия, по его мнению, типична для восприятия России и в других центральноевропейских странах. Именно через призму подобного восприятия, по мнению автора, следует расценивать воспетый Йирасеком поход русской армии после третьего раздела Польши через Силезию, Моравию, чешские земли, через приветствующую русские войска Прагу. Мало кто в настоящее время вспоминает о том, что временное пребывание русских войск на территории Чехии в конце 1799 – начале 1800 г. вызвало у русофилов «восторг и желание писать кириллицей» (40, с. 17).
Чешскими политиками национального освобождения от Австро-Венгрии середины XIX в. Россия воспринималась в образе единого славянского государства. Скорректировал «фантастический» образ России талантливый журналист К. Гавличек-Боровский. Осенью 1842 г. он уезжал в Москву как восторженный русофил, а вернулся спустя полтора года разочарованным политикой самодержавия. Гавличка в Россию пригласил историк М.П. Погодин; он долгое время жил в семье историка литературы С.П. Шевырева и благодаря ему познакомился с московскими славянофилами: Киреевскими, Бодянским, Хомяковым. Молодой чех восхищался русской литературой, особенно произведениями Н.В. Гоголя. Тем не менее со славянофилами он разошелся (2).
Чешские политики, как замечает З. Зборжил, не пригласили российских представителей на Всеславянский съезд в Праге (1848). «Их иллюзии были развеяны К. Гавличком, побывавшим в России. Позже подобный опыт приобрели и члены чешской делегации, возглавляемой Ф. Палацким, предпринявшие неудачное с политической точки зрения путешествие в Москву (май 1867 г.). Пожалуй, именно тогда чешские политики впервые столкнулись с российским самодержавием и осознали, что представляют собой имперские интересы России» (40, с. 17).
Палацкий, пишет чешский историк В. Доубек, автор одного из самых значимых чешских исследований о месте России в чешской внешнеполитической концепции в ХIХ в., исходил из необходимости усиления роли Австро-Венгерской империи, если это могло способствовать созданию иного, помимо России, мощного славянского центра. Для чехов было нежелательно чрезмерное усиление как Российской империи, так и объединяющейся Германии. Поэтому в противовес прежнему романтическому образу независимой России создавался стереотип державы угнетенной, обнищавшей и агрессивной. В 1849 г. разговоры о чешской самостоятельности были пресечены Веной. Министр внутренних дел А. Бах придерживался либеральных экономических принципов, но твердо выступал против автономии. В. Доубек считает, что ограничения и даже подавление общественной жизни привело чехов к очередной переоценке ценностей, связанных с отношением к России. Сравнивая положение чехов, ограниченных в своих исторических возможностях, и ситуацию в России, потерпевшей поражение в Крымской войне, он указывает на вновь возникшую между ними близость (2).
Реформы Александра II пробудили в чешском обществе большие надежды. Возобладала уверенность, что либерализация общества приблизит Россию к Европе, а это соответствовало чешским интересам. Чешская печать убеждала, что это новая Россия «востребует» чехов. Ежедневная газета «Глас» писала в 1862 г.: «Россия открыла дверь идеалам нашего времени, вступив на дорогу спасительных реформ, которые обязательно приведут к большей образованности сельского населения, и образованность эта не может идти неславянским путем. Россия должна будет взяться за славянскую политику. Потом, вероятно, европейское сообщество устроится по-другому… Если не мы, то, несомненно, потомки наши обязательно достигнут успеха в новоустроенной русской империи. Это – вера, надежда и утешение наше. Под солнцем русской свободы взойдут потом буйно и всходы тех славянских и европейских народов, которые ныне изнемогают под ярмом угнетения» (2).
Подобный взгляд выражался в чешской, а позднее и чехословацкой политике вплоть до прихода к власти коммунистов в 1948 г. Как подчеркивает Доубек, чехи всегда хотели видеть Россию сильной, свободной, демократичной, процветающей страной, образцом государства, к которому они испытывали бы полное доверие. Динамично развивающаяся Германия была для них наглядным примером: жесткое государственное образование, экономически мощное, культурно процветающее, но – немецкое. Чехи в своих мечтаниях придавали будущей России именно эти черты европейской страны при сохранении исконного статуса державы славянской (2).
В подобном духе писалось большинство чешских репортажей и дневников из России второй половины XIX в. Журналист Й. Тоужимский и публицист и переводчик Я. Грубый («Письма из русской деревни», 1893) шли по следам первого пропагандиста ежедневной газеты «Народные листы» С.Б. Геллера. Его дневник «Жизнь в России», опубликованный в 1868 г., представлял целую гамму размышлений о русском величии, отождествляемом с гипотетической силой славянства. Под сенью этого величия вырастет чешская самобытность. «Россия не достигла еще полного расцвета, но теперь становится на ноги, усиливается, короче говоря, она еще растет. Россия и славянство вообще смогут в будущем, возможно, достаточно скором, сыграть великую роль, смогут овладеть течением событий в Европе, как другие народы того уже достигли» (2).
Активность России в чешском вопросе, по мнению Доубека, неуклонно снижалась. Многие российские политики, исходя из сложившейся геополитической ситуации, готовы были оставить чехов в сфере германских интересов. Однако, как утверждает З. Зборжил, иллюзии относительно России и в ХХ в. не были развеяны окончательно. Достаточно вспомнить, пишет он, представления К. Крамаржа о политическом устройстве Европы, суждения о славянстве Э. Бенеша, а также одержимость величием Советского Союза и восхищение И.В. Сталиным, спонтанно возникшие в гуще народных масс (40, с. 17).