Страница 31 из 59
— Кто ты?.. — спросил он.
— Черный рыцарь… Граф и суверен гор и равнин Торрены и Ривы!..
И он подал императору связку пыльных пергаментов. Все оцепенели. Государь осмотрел документы.
— Я поверю тебе только тогда, когда ты мне покажешь знак, который, я знаю, красуется на всех членах твоей фамилии.
Отшельник сбросил плащ. Придворные ахнули. Худое, изуродованное лицо, с отрезанным носом и оборванными ушами, все в шрамах, плечи в синяках и кровавых подтеках от ран и ударов, спина, исковерканная палками нового владельца его земель — так и бросились в глаза окружающим. Но на груди, под слоем грязи, когда ее обмыли, оказался действительно знак этой фамилии — птица со змеей в когтях…
Досказывать недолго.
Владения были возвращены Черному рыцарю. Осужденные его родственником поселяне были освобождены.
Он дал свободу своим вассалам, а замок и ближайшие к нему земли подарил ордену св. Доминика. Скоро в серых стенах и башнях устроился монастырь.
Ему предложили пострижение.
Черный рыцарь признал себя недостойным. Он до самой смерти оставался при обители как слуга, исполнявший самые черные и трудные работы. Никогда не являлся он к исповеди и причастию… Так прошло еще двадцать лет… Черный рыцарь, уже седой старик, куда-то пропал… Первое время не хватились, потом стали искать отшельника, но его нигде не было. О нем было забыли совсем, как вдруг — из одной расщелины в скале стали замечать по ночам точно раскидывавшееся оттуда в высоту и по сторонам сияние.
Народ начал собираться туда.
Монахи тоже… Вспомнили, что тут находилась одна из самых ужасных темниц Черного рыцаря.
Еще живший где-то далеко престарелый мажордом был вызван в замок. Он указал ход. Проникая во тьму подземных жил, монахи, спускаясь все ниже и ниже, дошли, наконец, до страшного угла, сплошь заваленного костями и останками забытых здесь жертв…
Посреди них стоял на коленях отшельник, обнимая руками громадный каменный крест.
К нему кинулись все. Подняли капюшон, закрывавший его лицо, — увы, Черный рыцарь был мертв!
Долго еще после того сияние разливалось по ночам над этим местом, где вскоре был сооружен подземный храм.
Поселяне забыли имя Черного рыцаря, но хорошо помнят легенду о нем.
Мне передал ее монах, когда мы сидели вдвоем под навесом зеленых ветвей за стаканами доброго Сан-Поло.
Солнце сияло так весело, так громко и задорно пели птицы, так ласкающе шептала молодая листва, и так мирно журчал ручей, переливаясь с камня на камень у наших ног!..
И казалось таким счастьем жить теперь, когда ни таких феодалов, ни таких нравов нет уже более!..
Василий Немирович-Данченко
ФАВН В ГИПЕРБОРЕЙСКОМ ЛЕСУ
Сказка
Илл. С. Лодыгина
Простой и глупый русский черт выл в болоте. Пускал пузыри. Пузыри лопались над омутом и из них выскакивали зеленые блуждающие огоньки.
Точно обросший корой, ржавой и потрескавшейся, неуклюжий леший медленно тащил свои ветвистые несуразные лапы к черному дуплу и навстречу ему сучками, прутьями тянулись и царапались сухие кикиморы.
Оборотни хрюкали свиньями, лаяли хриплыми псами, а старая, брюхатая, с отвислыми грудями ведьма носилась в крикливой вороньей стае над сырым лесом, гогоча во все горло.
Испачкавшаяся в речной грязи, белесая и приземистая русалка сбрасывала с зеленых, пахнувших рыбой волос мелких раков и дразнила (вот-вот лопнет!) пучившуюся на нее лупоглазую жабу. Вдруг русалка остановилась и вперила судачий глаз на опушку. Что-то мелькало там — гибкое, быстрое, стройное…
Бедный изгнанник солнечной Эллады бежал, сам не зная куда.
Бог знает сколько времени он стремился вперед в Гиперборейские леса от мести жестокой Дианы. Он сам не знал: за что? Поддался обаянию запаха желтых мимоз, волшебству зноя и света, нежным улыбкам аттических фиалок, призывному пению кристальных источников и сослепу налетел на любимую дриаду богини. Ему чудился позади свист убийственных стрел, казалось, что вслед несутся, горячо дыша горячими пастями, острозубые псы. Он уронил по пути флейту великого Пана, обломал маленькие изящные рожки о твердое, наткнувшееся на него по пути тело векового дуба и едва-едва приходил в себя теперь, забравшись на дикий, безвестный, окоченелый север.
Фавн был безграмотен и не читал Геродота, иначе он знал бы, какой ужас обитает в этом зябком, повитом нечистыми испарениями краю.
Вдруг он остановился и протянул вперед руки, точно защищаясь.
Прямо навстречу ему ползла, переваливаясь и хрипя от насморка и бронхита, русалка. Она на его глазах выползла из вонючей зацветшей воды.
— Кто ты?.. Неужели здешняя наяда?
Он вспомнил своих волооких, певучих и стройных подруг в прозрачных пучинах Кефиссии, их ночные пляски на лунных полянах…
— Какая ты… некрасивая… грязная… Отчего у тебя такие короткие и кривые ноги?
— Дурак! Я в нашем омуте краше всех. По мне все хромые черта с ума сходят.
Фавн проголодался…
— Где бы тут поесть?
— Вот, сколько хочешь дождевых червей… мухоморов… Жри… мы живем богато!
Посмотрел… поморщился.
— Нет ли винограда?.. Или хоть лесных орехов?
— Чего?.. Мы про такое не слыхивали! Сосновых шишек уродилось до пропасти… А там дальше, на опушке, лежит лопнувшая кобыла. Пухла, пухла и треснула. Наше воронье вот как радовалось. Хвалило: «Вкусно!» На всю эту трущобу каркало… Я бы тебя рыбой угостила. Вон она вся брюхом вверх плывет. Болеет и колеет, родимая. Хочешь, — мне не жаль. А то лучше ступай к кобыле, пока волки не набежали.
Фавн вдруг почувствовал усталость и сел.
Вокруг заплясали вшивые бесенята, до крови расчесывая лохматые копыта. Выглянул из дупла и загоготал над ним старый леший, хрюкали и тыкались в него мокрыми слюнявыми рылами оборотни, ползли сучками и задоринками насмешливые кикиморы. Вверху остановилась над ним в своем колете кувыркавшаяся ведьма и от удивления сделала то, что даже и у гипербореев считалось неприличием. Слаба была на это старуха!
А Фавн.
Он зажмурился… застыл…
Хоть минуту покоя.
Куда забежал!
Как выбраться отсюда? Где его лазурное море и золотые отмели Фалер? Где лавровые рощи с ароматными кистями розовых цветов? Где элевзинские розы и лилии счастливого Коринфа, пение пастухов на Ликабете и веселая пляска беспечных сатиров? Где румяные, золотоволосые вакханки, на жарких плечах которых так прекрасны тигровые шкуры? Еще недавно он, шаля и играя, срывал с них виноградные венки. Нагоняя в таинственном сумраке священных рощ, любовался их гибкими и стройными торсами. И это небо безоблачное, чистое с белыми голубями — любимицами Киприды? Дивные мраморы белоколонных храмов, сверкавшие ему издали сквозь кипарисы и кедры?…
Бедный Фавн заплакал…
И вся эта гиперборейская дебрь захохотала над ним. Визгливо смеялись русалки в омуте, швыряя в него раками. Падали на тощие животишки и дрыгали от восторга кривыми сбитыми копытцами бесенята. Гудел, как громадный шмель, леший и даже простой и глупый черт, ковыряя в носу, издевался над ним в ржавом болоте.
Одна ведьма не смеялась.
Медленно спланировала на своем помеле… Подошла — критически оглядела Фавна.
— Ничего… Молодой… Сойдет.
И предложила ему свою любовь.
С ужасом отшатнулся от нее Фавн, кинулся в самую трущобу и, наткнувшись там на драное лыко… повесился.
Алексей Толстой
САТИР
В сентябре, среди ясного бабьего лета, нагнало вдруг туману на Петербург.
Двинулся туман от Гавани, перевалил через крыши и пополз по улицам, где фонари, зажженные с полудня, светились, как фосфорические яйца; было темно и не темно, но домов не стало видно; по сухим тротуарам постукивали шаги, звякали иногда по булыжнику лошадиные подковы, и перед самым носом отскочившего прохожего высовывалась лошадиная морда в дуге, потом все остальное, и тут же пропадало, проехав.