Страница 2 из 59
Анна Тимофеевна была в ярости, — ей все стало ясно. Так обмануть ее. Убежать в Москву с этой тварью. Посидела она у себя, прождала еще немного и побежала по соседям рассказывать о своем несчастий.
— Нет, вы подумайте, Мария Корниловна, каково мне. Ведь на первую бабу променял…
Отца Георгия она застала уже отходящим ко сну. Решили ждать возвращения Корольковой, а если ее не будет очень долго, попросить племянника попадьи, служившего в Москве, поискать влюбленных беглецов.
— Хорошо, если в Москве? А они, может, и в Америку заехали.
— Ну зачем же, голубушка, в Америку.
Со днями Анна Тимофеевна успокоилась и свыклась с мыслью об отлучке сына и его любви к развратной бабе. Только ночевать все больше ходила к Синицыной, — одной в пустом доме страшно.
Однажды Синицына прождала до полуночи, выпила уже чай и, решив, что Анна Тимофеевна не придет, закрыла дом и легла, немного обиженная ее невежливостью.
На рассвете ее разбудил стук в ставни. Сначала ленилась встать, но ей послышался голос Анны Тимофеевны. Тогда она поднялась и, вздыхая, раскрыла ставни.
— Матушка моя! Да что с вами?
Анна Тимофеевна, бледная, с будто выкатившимися глазами, стояла перед окном в грязном и мокром платье, с листьями в волосах.
Синицына, правда, испугалась.
— А…леша.
— Что такое?
Анна Тимофеевна вдруг молча села на землю.
Синицына разбудила девку, побежала к фельдшеру, — Анну Тимофеевну внесли в дом и уложили в постель. Она все молчала.
— Ах, какой ужас… Ах, чаю горячего скорей.
Синицына разнервничалась и решила, что Анна Тимофеевна умирает…
Но Анна Тимофеевна чаю пить не стала, но вдруг поднялась на кровати и сказала:
— Пожалуйста, позовите отца Георгия.
— Вот, вот… я и сама думала… Сейчас пошлю.
Пришел священник, взволнованный, со Святыми Дарами.
— Что с вами, Анна Тимофеевна?.. Приобщиться, может быть, желаете?
Анна Тимофеевна опять бессильно упала на подушки.
— Ах, нет, батюшка… Я вам должна рассказать… Вот, я говорила вам, что Алеша… сынок мой… пропал… с барыней этой уехал. А нет… Алеша не уехал с ней… Нет.
Она замолчала.
— А что, весточку получили?
— Нет, батюшка… Какая весточка! Вот… Пошла я вчера в лес… за поляну, думала грибов набрать… для сушки, самое время теперь, грибов много. Пошла… Погода тихая, ветерок дует… Перешла поле, да в лес пошла… Все не вижу грибов… Так, попадались, конечно, только больше грузди или опенки… Я и иду все глубже да глубже… там, знаете, батюшка, у Кириллова родника грибы всегда… Уже и темнеть стало… Может, и заблудилась я, не знаю. Иду тропинкой, тихо, только сучья да листья хрустят под ногами. И вдруг слышу голос, да ясно так и близко:
— Мама…
Я и остановилась… Что такое? Вокруг никого… И такая тишина, батюшка, сделалась, даже птицы умолкли. Ну, думаю, показалось… Иду дальше. Прошла несколько шагов и опять слышу… уже как будто дальше немного, впереди:
— Мама…
Так ясно и голос такой звонкий, — как же обмануться? Я испугалась-то и не знаю, что мне: назад бежать или спрятаться… Стою да крестное знамение и сотворила… Уже и темно совсем, деревья густые. И вдруг вижу, в чаще меж кустов светлеет будто, а голос и был оттуда. Свет белый такой, как снегом засыпанный. Сделала я шаг или два… и вижу… стоит на мху мой Алеша, руки на груди сложил и мне улыбается. Светло так вокруг него. А я и не знаю, как, и не удивилась совсем, смотрю на него и говорю:
— Алеша, а ты что здесь?
Вот как во сне. Он ничего не ответил, только пошел от меня, да будто и не по траве, а по воздуху, тихо, даже ногами не ступает совсем. И я тоже пошла за ним.
— Подожди, — говорю, — Алеша, пойдем вместе.
А он будто и не слышит, все дальше идет. Я хочу догнать его и никак не могу.
— Куда же, Алеша, — говорю, — ты ведешь меня?
А он молчит. Так шли мы, шли, я и не знаю сколько, и все светлей и светлей становится. Наконец, вижу я — полянка, маленькая такая, травкой покрыта, а посредине часовня деревянная. Алеша прямо и прошел туда, а меня словно кто держит, не могу.
Сел Алеша на ступеньке, взглянул на меня и поклонился. А я тоже вдруг стала на колени и кланяюсь и все не понимаю, батюшка, где я. Алеша тут ручки поднял, да в колокол на часовенке и ударил. Динь-бом, динь-бом. Колокол тонкий такой, а на весь лес будто слышно. И вот, батюшка, вдруг все сосны да дубы закачались так тихо и мерно, динь-бом, динь-бом звенит все, и лес весь светится. Даже в траве будто звон идет. Трава ведь в лесу нашем глубокая. И смотрю я, бегут из лесу звери разные, пушистые, темные, я таких и не видывала, и все к часовне, да медведь вдруг совсем около меня вышел, я вскрикнула со страху, вот, больше ничего и не помню. Будто потонуло все.
Ничего и не знаю, что со мной было. А только вот утром проснулась я и вижу, что лежу в лесу, на траве. Все березы вокруг. Светло так, тихо, а на душе у меня грустно и сладко. Встала я, оглянулась и вижу, батюшка, вижу, сидит под березкой мой Алеша в белой рубашечке чистой, перед Пасхой только сшила ему. Сухой такой, бледный, как воск, и ручками на груди крестик резной сжимает. Я к нему кинулась и гляжу, батюшка, он уже окоченел, высох весь будто, руки — так одни косточки. А глаза открыты и смотрят на меня. Я крикнула:
— Алеша! Алеша!
А он молчит. И вдруг такой на меня страх напал, бросилась я бежать, на знаю, как и добежала. Вот, батюшка…
Отец Георгий покачал головой.
— Странно что-то, голубушка…
— Вы поезжайте туда, батюшка, у Кириллина колодца, взгляните.
— Да я поеду.
Под вечер к домику Анны Тимофеевны привезли на телеге холодное и сухое, слегка позеленевшее тело Алеши.
Георгий Адамович
МАРИЯ-АНТУАНЕТТА
Петроградский рассказ
Дом Воробьевы купили небольшой, но теплый и приветливый. Он только прошлым летом был выстроен на новом участке и еще весело желтел палисадник, еще не окружили его со всех сторон соседские сараи и кухни. И с городом сообщение было удобное — на трамвае полчаса езды, не более. В городе жить хуже, да и квартиры не найти, а в Сосновке тишина и воздух будто деревенский. Приятно чувство, что все свое: этот балкон с широкой парусиной и круглые клумбы. Пахнет сыростью земля, и деревья, еще золотые и живые, качаются на ветерке. За садом переулок и поле, кочковатое и пустое. Когда все заметет снегом, будет еще лучше и тише.
По вечерам спускали на окнах только что повешенные портьеры и зажигали камин.
Трещали доски от ящиков, кольцами свертывались стружки, и все были довольны, что всю зиму проведут «на даче». Марья Константиновна даже решила журналы выписать. Она и теперь уже внимательно, как никогда, прочитывала всю газету — и хронику, и о причинах падения рубля, а потом ведь, в декабре, вечера все длиннее будут. И никуда не поедешь из такой дали, ни в гости, ни в театр.
Только Лена грустила, что жениху ее надо будет вечерами рано уезжать, иначе на трамвай опоздает. Но зато она ходила его встречать в половине восьмого к остановке, на площадь, и затем они в темноте, по тонким тропинкам, шли домой и из шалости стучали иногда зонтиком в чужие окна.
Леонид Николаевич прижимал ее к себе.
— Милая, вы не простудитесь? Как у вас хорошо здесь… Мы тоже так будем жить, да?
— Да… Хорошо, только страшно немного.
Он смеялся и, сняв пенсне, слепыми глазами смотрел на нее. Лена знала, что он любит, чтобы она была беспомощная и пугливая, как ребенок.
Но по ночам, когда в саду скрипели на ветру ворота или слышался глухой чей-нибудь голос, Лена, правда, боялась. Каждый день случаются грабежи и убийства, могут и к ним забраться. Здесь такая глушь, даже городового нет.
Только старый Воробьев сердился, когда говорили о ворах. В глубине души, он считал даже неуважением к чину статского советника мысль о возможности грабежа у него. Это было бы слишком дерзко, и на такое дело не всякий решится. Он лениво зевал и говорил: