Майя

-Спасибо тебе дочка,- сказал Остапчук-если бы не ты, так и помер бы я в той куче. Вот ведь деревцо, на вид не тяжёлое, а приложило меня так, словно катком по телу проехало. Майя, никак сам Бог, надоумил тебя за мной вернуться!

-Просто вы единственный, кто за последние дни отнёсся ко мне с сочувствием. Вас не было среди пленных. Я волновалась и рада, что нашла вас живым.

-Как-то не по людски бросить так убитых, надо бы их похоронить, да вот беда, ослаб я. Уж не знаю справлюсь ли сам?

-Не тревожьтесь , Иван Петрович, я вам помогу.

Они стащили тела погибших в одно место и засыпали их землёй.

«Знаешь Майя, - продолжал Остапчук- я в НКВД всю жизнь конюхом прослужил, когда немцы подошли, меня в этот отряд призвали. Мы оружие и продукты в две ямы заложили, когда пришли к первой забирать, а там огромная воронка, вот, что со второй ямы вынули, да на двух подводах привезли, то и ели всё это время. Плохо без связи, люди поболели, другие от безделья пить да грызться стали, а Павлюка с Коркуленко побаивались, не любили. Командира нашего уважали, того и не разбежались. Ты, Майя, не таи на него обиду в сердце, за-то, что в отряд тебя не взял. Вона, как всё обернулось: мы его схоронили, а ты жива. Жаль, лошади испугавшись взрывов, разбежались. Пойдём к ручью, больно пить охота, да и голова гудит, словно обухом прибита. Отдохнём малость, да потихоньку к Дусе пойдём.»

Совершенно измотанные и выбившиеся из сил, они сидели у ручья, поделив пополам скромный ужин из котомки. Майю знобило, крутило всё тело, рвало спину от палочного удара, успокаивало лишь сознание того, что теперь она не одна, так и сидела, опустив голову, смахивая на понуро - нахохлившуюся курицу на насесте.

Впервые, за прошедшую страшную неделю, ей приснился Илюша. Они бегали по зелёному лугу на берегу Днепра, срывали одуванчики и, раздувая их белые головки-шары на десятки маленьких парашютов, весело смеялись. Откуда-то из далека слышался голос Остапчука, тормошившего её за плечо:

«Вставай дочка, ты вся горишь, тебе в тепло надо, пойдём пока дождь не начался. Я сходил назад к лагерю, откопал оружие, вот нашёл кусок брезента, укутайся, всё же теплее.»

Бедняжке, так не хотелось расставаться с любимым, всё не могла понять, во сне это с ней происходит или на самом деле, но пока она раздумывала над этим, Илья, ничего не объяснив, пропал в одночасье вместе с лугом. Открыв глаза, Майя окончательно проснулась. Было темно, наконец закончился этот длинный, такой неоправданно жестокий, день.

Обвесившись ружьями и автоматом, стволы которых торчали в разные стороны, Иван Петрович шагал размашистым шагом и казался в темноте гигантским ежом. Закутавшись с головой в брезентовую накидку, девочка не шла, а еле тащилась за ним. Моросило, дул пронизывающий ветер, она чувствовала, как по телу «бегали мурашки» и зуб на зуб не попадал. Боже праведный, как она тосковала по родным, ей хотелось кричать на весь белый свет от боли, рыдать, биться в истерике от творящегося повсюду зла, прижаться к Илюше и, только ему, всё-всё рассказать, чтобы обнял, пожалел, приласкал, больше ведь некому! Ей, идущей по этому ночному, встревоженному ветром лесу, отчего-то вспомнились строки из Булгакова:

»Это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдёт в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег... и вышло всё наоборот: легендарные времена оборвались, и внезапно, и грозно наступила история...» принеся смерть, сея страх и одно безутешное горе, добавила Майя от себя.

Её измученное сердце то плакало о родных, то пылало гневом к обидчикам, то обливалось горечью и сомнениями, ведя какой-то внутренний спор с самим собой, задаваясь вопросом, и, пытаясь найти на него ответ. Она спрашивала себя:

«Почему столько людей, не один, не два, а тысячи, послушно пришли на то, проклятое место? Почему поверили всем этим объяснениям о переписи и переселении?» Но тут же отвечала:

«Во- первых: не явившимся угрожал расстрел, во вторых: после подписания мирного договора с Германией советская пресса писала о ней только положительные вещи. Евреи Советского Союза понятия не имели о том, что гитлеровцы сотворили с евреями Польши и люди, полагаясь на благопристойность «культурных немцев», которых помнили старожилы с Первой мировой войны, даже в самом страшном сне, не могли себе представить, что их ждёт. Многие остались в городе, так, как не имели брони на выезд, осаждали пропускные пункты, но так и не смогли уехать.»

«Да, и, что могли сделать эти оставшиеся беззащитные старики, инвалиды, женщины и дети против вооружённых до зубов фашистов?» Не находя покоя, продолжала она спрашивать себя:

«Взбунтоваться и напасть- безоружным на вооружённых, значить всё равно погибнуть; ослушаться и не прийти? К огромному сожалению, тех кто не пришёл, выловили и расстреляли впоследующие дни. Так, что же, что они должны были сделать?!»

На этот вопрос, пожалуй, должны ответить те, кто оставил их на произвол судьбы. Её боль была невыносимо сильной, жгла и рвала всё изнутри, звеня погребельным перезвоном в ушах.

Часть четвёртая. Дорога выживания.

Эпиграф:

«Среди чёрных туч расового безумия, среди ядовитого тумана, человеконенавистничества сверкали вечные, неугасимые звёзды разума, добра, гуманизма.»

Василий Гроссман.

«Как бы трудно вам не было - никогда не меняйте красоту своей души на мёртвый холод камня! Даже если вас сломали - прорастайте заново.»

Владимир Фролов.

Глава 1 Праведники мира.

Идя впереди, Иван Петрович в какой-то миг осознал, что не слышит шагов Майи позади себя. Вернувшись, он нашёл её без сознания, лежащей на мокрой земле и, уложив девочку под ель, где было суше, пошёл за помощью к Евдокии Андреевне.

В каком-то отдалённом уголке сознания, словно в тумане, Майе запомнилось, как её подхватив под руки и за ноги, несли через лес к дороге, как тряслись куда-то на подводе, как уложили на скамье в тёплой хате. С самого утра, решив устроить банный день, хозяйка дома растопила печь и нагрела два больших чугуна воды. Сидя, как во сне, в большой жестяной лохани, Майя отмокала от налипшей на ней грязи и сгустков крови, слипшиеся комками волосы невозможно было расчесать и их просто коротко постригли. Дуся, осторожно моя мочалкой избитое, в лиловых кровоподтёках тело девочки, глотала слёзы и всё приговаривала:» Что же это за нелюди такие?!»

Теперь вымытая, одетая в платье и кофту хозяйки, великоватые ей по размеру, она сидела за столом и поддерживала, согнутыми в локтях руками, странно отяжелевшую, повязанную белым платком голову. Дуся вынула чугунок с печи и открыла крышку, стойкий, опьяняющий запах борща разнёсся по дому, но Майе совсем не хотелось есть, у неё закружилась голова и, закрыв глаза, она провалилась в темноту. В этой кромешной тьме иногда появлялись видения: то какой-то мужчина в летах осматривал её и встревоженный голос Дуси всё выспрашивал у него:» Доктор, что с ней?», то слышался шёпот испуганных детских голосов.