Страница 7 из 57
Они играли в сёги,(3) когда Окиту накрыло - он побледнел, почти посерел лицом, и отвернулся, глуша кашель горстью. Сайто тогда с безразличным видом протянул ему платок и, когда кумичо первого взял его, ощутил, какой горячей была рука Окиты. Его, верно, слегка лихорадило, но накануне он с отрядом ушел на патрулирование города как обычно. И вернулся тоже как обычно - один и чуть позже, чем вернулся отряд. Окита после боя в Икеда-я(4) вообще любил побродить один.
- Лучше, чем можно было ожидать, - бормотала Харуна, осматривая пушистое тельце. Совсем недавно издохла, подумал Сайто - когда он взял кошку, ему показалось, что тельце еще теплое, словно жизнь из него ушла как раз перед тем, как Сайто зашел во дворик.
- Зеркала - это окна между мирами, - говорила Харуна, продолжая свои приготовления; она установив друг напротив друга два зеркала, вытащила из мешочка несколько красных ленточек и толстую белую свечу. Сайто почти не слушал ее - он поглаживал черный мех лежащей на его коленях мертвой кошки и вспоминал…
…Когда Сайто Хаджиме, - тогда еще Ямагучи Хаджиме, - впервые увидел Окиту Соджиро, на двоих им было едва за тридцать. Окита показался ему тогда балованным капризным мальчишкой - искавший убежища от преследовавших его ёрики(5) Хаджиме столкнулся нос к носу с Кондо, который готов был его укрыть, и ополчившихся на это решение Окиту и Хиджикату.
- Он убийца, - своим спокойным красивым и звучным голосом говорил Хиджиката. - Кат-тян, мы не можем укрывать убийцу.
- Подумайте о додзё, Кондо-сэнсэй, - вторил Окита. - Что будет с Шиэйканом и со всеми, если вас обвинят? А если потом этого парня поймают, и он вас выдаст?
Хаджиме тогда едва сдержался, чтобы не выхватить меч и не броситься на Окиту. Он не спускал оскорбления никому, он не спустил замах мечом хатамото самого сёгуна, - а уж этого чистюлю, выросшего в додзё на всем готовом, он и подавно должен проучить. И только благодарность Кондо-сану, вставшему на его защиту, удержали тогда Хаджиме.
Только через несколько лет, уже в Киото, став командиром третьего отряда Шинсенгуми, Сайто понял, что едва ли избежал бы смерти, схватись они тогда с Окитой по-настоящему. И насчет выросшего на всем готовом баловня он очень ошибся - Окита был сиротой, как и сам Сайто, и никакими особыми благодеяниями судьба его не баловала. Конечно, если исключить встречу с таким человеком, как Кондо-доно.
А вот насчет чистюли - Окита и впрямь был чистюлей. После боя с борцами сумо, отправившись мыться, Сайто видел, как Окита яростно драит свою худую спину - почти сдирая кожу, ожесточенно, словно стараясь избавиться от малейших следов крови, от самого воспоминания о бое. Тогда Сайто внезапно пришло в голову предложить помощь, но предложи он это, Окита по своему обыкновению отшутился бы. Окита Соджи никогда ни о чем не просил.
- Зеркала - окна между мирами, - повторила Харуна. - Пора.
***
Ева
“Не хотели бы вы, госпожа, что-нибудь изменить”, - спросила ее Харуна. Изменить…
…грязные лондонские улицы - испуганные улицы, полные миазмов человеческого ужаса, сочащихся изо всех щелей. Страхом жил город, шептался про кавалькаду адских всадниц, принесших “черную смерть”(6) в “веселую Англию”, и тени этих призрачных всадниц, черные, как адские крылья, носились над городом, мелькали у дверей, на которых потом показывался белый крест мортусов.
Бежал из города сам добрый король Эдвард, бежала знать, бежали духовные отцы. Бежали все, кто мог.
Ева ходила по городу и наслаждалась этим запахом страха. Тогда у нее был вкус к страху, она купалась в нем, как купалась в молоке Клеопатра. Чужой страх напоминал ей о ее собственной неуязвимости, и это давало пьянящее ощущение власти - над жизнью и смертью.
Но изыскивать пищу оказывалось все труднее. Незараженных оставалось в городе все меньше. И она решила тоже уйти, вслед за всеми, уйти прочь и осесть в каком-нибудь городке недалеко от моря - Ева уже давно подумывала покинуть Англию. Англия надоела ей своей худосочностью, унынием, серостью, в сравнении с которой континент стал казаться ярким и притягательным.
То был ее последний день в Лондоне, она ходила по ночным улицам и прощалась с городом. Она была тогда моложе, и сентиментальные привычки еще не вполне забылись. И вот тогда она увидела его - Адама. Вернее, сперва она его услышала - из полуподвала, холодного, сырого и казавшегося обиталищем разве что крыс и того самого ужаса людского, слышались звуки лютни.
Ева спустилась в подвал, ожидая увидеть огонь, светильник, свечу или хоть огарок - но вокруг царила только сырая липкая тьма. А музыка, чудесная светлая музыка, звенящая как звенят солнечные лучи в свежих молодых травинках и клейких, едва распустившихся листочках, становилась все слышнее. Ева уже давным-давно не видела солнца, но сразу поняла, о чем выпевали струны в темном сыром полуподвале в бедном квартале умирающего Лондона.
Она хорошо видела в темноте и сразу разглядела небольшую комнатку, по-видимому, мастерскую музыкальных инструментов. Инструменты, куски дерева, заготовки - пузатые кузова, похожие на живот женщины в тягости, отдельные ребра, плоские деки с инкрустацией, изогнутые темные грифы. У дальней стены виднелось ложе - убогое, заваленное тряпьем, как показалось сперва Еве. Но в этом тряпье дотлевала живая человеческая жизнь. А у ложа на грубо сколоченном табурете сидел юноша с лютней в руках. В его лице не было ни кровинки, и только руки, прекрасные тонкие руки жили - они ласкали лютню, заставляя ее петь о звоне солнца, о траве и цветах, о птичьих трелях над полями, о плясках у майского шеста. О жизни. О той жизни, которая с тихим вздохом уходила из тела, заваленного тряпьем - всем теплым, что нашлось, как поняла Ева. Юноша играл, прикрыв глаза, и улыбался. Еве захотелось зажмуриться от этой улыбки, юноша показался вдруг ей каким-то высшим существом, недосягаемым и почти призрачным.
Она тогда подошла сзади и склонилась над ним. Юноша был в грубой рубахе, тощ и грязен - и все же от него пахло чистотой. Молодой музыкант продолжал играть - теперь Ева вглядывалась из-за его плеча в лежащего. Тот был едва ли старше юноши, но страшная болезнь изуродовала его, лицо было желтым, на впалых щеках и на лбу темнели отвратительные черные пятна-“морушки”. Глаза его, огромные и темные, как у ночного животного, были широко раскрыты и уже начали тускнеть. И еще - он тоже улыбался, и Ева могла поклясться, что сейчас этот умерший от чумы оборванец видел те самые весенние луга, и золотистый от солнца просыпающийся лес.
И тогда ею овладела ярость. Она должна была отобрать этого юношу-музыканта у солнца, у умирающего доходяги - она так никогда и не узнала, кем он был, Адам никогда не вспоминал его. Солнце было ее врагом, оно доводило Еву до исступления своей бесхитростной и безжалостной яркостью. Не задумываясь, одним молниеносным движением Ева склонилась над музыкантом, и длинные белоснежные клыки вонзились в его шею - туда, где билась, пульсировала жилка. В саму его жизнь… Он станет пищей и вернется на свое настоящее место - людское место.
Не сразу она поняла свою ошибку - его кровь обладала тем особенным, острым и пряным вкусом, который указывал: этого можно обратить. Его кровь та, особенная, способная стать тьмой и ночью. И, значит, этому юноше суждено стать таким же как она. Стать ее Адамом. Тогда ей показалось, что это подарок мироздания…
…Ева очнулась от того, что свеча зашипела и погасла. Оба саркофажка были раскрыты и пусты - силу Мияко старая Харуна велела также использовать, “чтобы открыть окна”. Кошачьего трупа не было, а Сайто лежал на узкой тахте, неподвижный и, как сказал бы любой человек, бездыханный. Но Ева не была человеком и знала, что сейчас Сайто уже далеко.
***
Япония, Эдо, 1860г
Черный пушистый котенок сторожко огляделся и легко вспрыгнул к щели под приоткрытыми сёдзи. В этом доме давно никто не жил, но котенок чувствовал, что скоро все изменится. Он проскользнул в угол кладовой и затаился.