Путь эйнхерия

Анна же была жива как ртуть, и столь же изменчива нравом, как бывает изменчив Понт Эвксинский в зимнюю пору. Она то жестоко подшучивала над кубикулариями и придворными, давая им меткие и обидные прозвища, мгновенно подхватываемые всеми обитателями дворца, то проливала горькие слезы над греческими трагедиями. Выходя в город - Никон несколько раз сопровождал Анну, когда она просила его помочь выбрать книги в лавках Царского портика, - она всегда щедро раздавала милостыню, но сама выбирала, кого одаривать. Нищим, с жалостными криками устремлявшимся к ней, она не подавала никогда, а порой приказывала телохранителям палками отгонять особо назойливых. Но иной раз она подходила к ничем не примечательным людям из толпы и расспрашивала их о житье-бытье. И всегда старалась помочь в устройстве конкретного дела, заботящего человека, а не осчастливить его раз и навсегда.

Особо удивляла Никона привязанность Анны к суровому варангу Эмунду. Тот иногда заходит в классную комнату во время уроков, всегда под самый конец урочного времени, и Анна так радостно бросалась навстречу здоровенному северянину, что Никон ощущал что-то вроде уколов ревности. И сам Эмунд в присутствии Анны словно смягчался – уходила жестокая складка меж бровей, которая, как раньше казалось Никону, залегла навсегда. Варанг ласково проводил ладонью по волосам девушки, садился у стенки и слушал Никона. Иногда Анна просила его рассказать о каких-нибудь обычаях или диковинах его далекой родины, и Эмунд рассказывал. Голос его был ровен, как гудение ветра в корабельных снастях, а жизнь и смерть, любовь и ненависть сменяли друг друга в его рассказах мерно, как мерно накатываются на берег волны.

Затем варанг уходил, и всегда принцесса прощалась с ним так тепло и сердечно, как будто он был не простым телохранителем, одним из многих, но принадлежал к некоему ближнему кругу. К Никону Эмунд сперва относился несколько насторожено, и монах подозревал, что если бы не совместное путешествие и его занятия греческим с сыном Эмунда, суровый варанг сделал бы все, чтобы он не был допущен к принцессе. За полгода, проведенные в Священном дворце, Никон успел понять, что во всем, касающемся безопасности принцессы и самого басилевса, голос Эмунда был очень и очень весок.

…Сегодня Анна должна была рассказать и истолковать большой кусок из Иоанна Златоуста. Но еще только войдя в классную, Никон понял, что его ученица находится не в благоприятствующем учению духе. Он уже готовился сказать, что Иоанна они отложат на завтра, а сегодня поговорят о чем-то ином, как в комнату почти без стука ворвался Эмунд, а за ним вбежали перепуганные кубикуларии.

- Где ароматное масло? – заорал варанг прямо с порога. Вид его был так страшен, что Анна вскочила, Феодора вскрикнула и закрыла лицо краем мафория.

- Госпожа, где то ароматное масло, что прислали тебе вчера в подарок? – ревел Эмунд.

- Вот… - пролепетала Анна и протянула варангу стеклянный сосудец с затейливой золоченой пробочкой. Она до того хранила его за пазухой, видимо, собираясь потом показать Феодоре. Эмунд, обернув руку плащом, сгреб сосудец с руки девушки и внимательно осмотрел его.

- Ты держала его за пазухой?

- Да, Эмунд… - растерянно ответила Анна.

- Немедленно перемени всю одежду, вплоть до исподнего, и вели ее сжечь! - Приказал варанг.

- Но, Эмунд, я его даже не открывала. Вчера тут как будто было больше масла…

- Хвала Одину, что не открывала, - отвечал Эмунд на северном наречии, так что понял его только Никон.

- Теперь тебе придется быть еще более осторожной… госпожа августа, - добавил Эмунд. Никон понял его прекрасно: «теперь» - то есть с тех совсем недавних пор, как Анну короновали августой Ромейской империи, и она стала принимать участие во всех официальных церемониях.

***

Рука у Эмунда оказалась очень тяжелой – Стирбьерн потрогал скулу, пошевелил челюстью. Если бы ему сказали, что он получит оплеуху от собственного прадеда, он бы… Бьерн предался приятным размышлениям о том, что бы он сделал с тем, кто рискнул такое ему сказать – это помогло чуть отвлечься. Правда, второй удар он перехватил и едва не вывернул Эмунду руку из сустава. И лишь вопль Олафа отрезвил его.

С Олафом они сдружились в последние два месяца – когда здешняя теплая зима подошла к концу, перестал идти мокрый снег с дождем, солнце пригрело, а море перестало вспухать темными валами зимних штормов. За зиму вся средняя этерия, во главе которой теперь был поставлен Эмунд, признала Стирбьерна своим негласным верховодом – следующим за Эмундом. Олаф тихонько удивлялся этой способности Бьерна приваживать к себе людей – молодому свею для этого не требовалось никаких усилий. Раз встретив его, к нему тянулись. Ему охотно повиновались даже самые отъявленные головорезы, каковых среди наемников, составлявших этерию, было большинство. В нем ощущалась сила и удача, как и в Эмунде. Но в матером воине эта сила была темной, как густые сосновые леса Севера, и горькой, как вкус сосновой смолы на губах. Удача же Бьерна казалась такой же яркой и смелой, как парус драккара, когда он показывается из тумана и его освещает солнце. Олаф тоже тянулся к Бьерну и своей всегдашней немного суетливой веселостью словно оттенял спокойное немногословие молодого вожака. Вдвоем они бродили по городу, выходили на пристань и подолгу глядели в море.

Олаф недавно подцепил одну разбитную женушку степенного патрикия, которого дела частенько заставляли уезжать из города в провинции.

- Это не хольмгардская княжна, конечно, но уж точно получше, чем гулящая девка. Что ходить к гулящим? – вещал Олаф, когда они с Бьерном выходили из боковой двери в ограде Священного дворца. – Радости немного, а то еще хворь какую от них подхватишь. Она обещала подружку сегодня пригласить, вдовушку молоденькую.

Особнячок, в потайную калиточку которого друзей впустила служанка такого маленького роста, что казалась карлицей, не был ни велик, ни роскошен. Беленький и славненький, он напоминал игрушечный домик, только что подаренный ребенку. И Анфуса, хозяйка дома, показалась Бьерну под стать домика – невысокая, складная, с тоненькой талией, выпуклыми бедрами и многообещающей грудью. Под носом у нее были едва заметные темные усики, и Бьерн задумался, щекочутся ли эти усики при поцелуе. Но додумать эту мысль ему не пришлось – их провели в убранную коврами большую комнату, где на низких столиках стояло вино и закуски. Там же пребывала и Елена, одна из кубикуларий принцессы и подружка хозяйки, – она была чуть выше и крупнее, с каштановыми волосами и ласковыми светло-карими глазами.

Курились какие-то благовония, хозяйка по-свойски обняла подругу и пригласила гостей присесть на брошенные на пол большие подушки.

- Ты завела у себя агарянскую традицию? – с улыбкой спросила гостья. Анфуса блаженно вздохнула и опустилась на подушку.

- Так намного удобнее. Ты оценишь, - она бросила на варангов призывный взгляд. – Пожалуйста, угощайтесь!

- У тебя новые духи, Елена? – спросила Анфуса, когда все расселись и Олаф налил себе и приятелю вина. Вино оказалось превосходным, и Бьерн расслабился. К тому же он недавно обнаружил, что теперь понимает почти все, что говорят греки, особенно когда они говорят не слишком быстро, и это добавляло ему уверенности.

- Ты очень красивая, госпожа Елена, - сказал Бьерн. – Окажи мне честь и сядь рядом со мною.

Елена поднялась с удивительной для ее полноватого тела легкостью и присела рядом с ним на подушку.

- Новые духи не у меня, а у принцессы, - сказала она, отвечая на вопрос подруги. – Вчера принесли подарки перед праздником, и там было восхитительное ароматическое масло. Я взяла немного…

- У принцессы Анны? – ахнула в изумлении Анфуса. А Бьерн сразу насторожился – за последнее время Эмунд так часто говорил ему об опасностях, которым окружены принцесса и басилевс, что это почти въелось в его сознание, как въедается в кожу краска.

- Ей так много не нужно, - со спокойной уверенностью ответила Елена. – Я взяла немного и намазалась. Приятный запах. Как вы думаете, что это?