Страница 7 из 40
- Тише, тише, не торопись, - сказал Эмунд, положив ему на плечо руку. – Не торопись…
Ком в горле становился все больше и уже грозился перекрыть дыхание – Бьерн со всхлипом втянул воздух.
- Вижу я теперь, что в тебе и впрямь моя кровь, - раздумчиво сказал Эмунд. – Позорно для воина отказаться от Вальгаллы. Позорно викингу отказаться от битв. Но есть что-то сильнее славы и сильнее зова девы битв. Ты поймешь, в тебе моя кровь - этот город… он ядовит, Бьерн. Не поддавайся на его чары!
- И через три дня ты пойдешь в караул, - прежним жестким голосом сказал Эмунд, уходя.
Комментарий к 3. “Око твое да будет чисто!”
* - византийский математик и механик. Основатель Магнаврской высшей школы в Константинополе
** - часть Большого или Священного дворца в Константинополе. Священный дворец представлял собой огромный комплекс из нескольких дворцов, церквей и дворцовых парков
========== 4. Подарок на праздник ==========
Прекрасная библиотека Магнаврской школы оставалась в точности такой же, какой Никон помнил ее по своему ученичеству. Так же было в ней тихо, пахло кожей переплетов и чернилами, и той особенной книжной пылью, какая бывает только в библиотеках. И так же сновал меж шкафами юркий библиотекарь – правда, это уже не был старичок Евстафий, которого помнил Никон. Евстафий, бывало, выдавая книгу, присовокуплял к ней многословное поучение. Некоторых учеников это раздражало, но Никону почему-то нравилось – было в торопливом шепотке старичка что-то почти домашнее, уютное и родное.
Теперешний библиотекарь, молодой чернявый монах армянского вида, видимо, людям предпочитал книги – он сухо, как и всегда, поздоровался с Никоном, выдал требуемый список гомилий патриарха Фотия и отвернулся к шкафу, всем видом своим изображая занятость.
- Не скажешь ли, любезный, - уже уходя, спросил вдруг Никон, - в той торцевой келье, что во втором коридоре, ныне что?
- Кладовая там, - ответил монах, - рухлядь всякая свалена. Желаешь взглянуть, господин Никон?
Видимо, библиотекарь наконец-то сообразил, что новый преподаватель школы и наставник принцессы – не тот человек, с которым возможно быть непочтительным. Он сам провел Никона по коридору и отпер низкую скрипучую дверь.
«Поистине мерзость запустения может представиться величайшею изо всех, когда запустение касается обиталища разума, - записывал Никон вечером, уже сидя у себя в комнате за письменным столом. – Знакомая мне комната могла когда-то быть названа цитаделью учености, ибо в ней досточтимые учителя мои проводили время за изысканиями, упражняя свой разум и дух во славу Господа. Если о храме Божьем можно сказать «намоленый», то подобного определения для комнаты ученого не придумано. Но ведь в эту комнату приносил бесчисленные книги изгнанный ныне преподобный Фотий, когда творил свой «Миробиблион», этот непревзойденный свод эллинской книжной учености. В этой комнате Лев Фессалоникский поверял гармонию языком математики и изобретал диковинные устройства, многие из которых еще стоят в Священном дворце. В этой же комнате Иоанн Морохарзиан, всеми проклинаемый теперь, как мерзостный волхв и еретик, размышлял над трудами обличающих язычников христианских мыслителей, ища в них доводы в пользу иконоборцев, и читал труды древних естествоиспытателей.
А ныне… Там свалены списки тех, кого принято считать еретиками – Иринея Лионского, Тертуллиана, гностиков вроде Маркиона. Их отсекли, аки гнилые ветви. Но ведь и гнилая ветвь может служить удобрением почвы».
Никон отложил каламос, сплел пальцы рук и устремил взгляд на огонек светильника.
Гнилая ветвь… Так назвал себя перед смертью учитель Лев. А на второй или третий день пребывания в Священном дворце он, Никон, услышал шепоток кубикуларий - «от гнилой ветви не жди доброго плода». Сперва он подумал, что речь шла о нем – он был учеником опального Фотия и до сих пор считаемого некоторыми язычником и чародеем Льва Фессалоникского. Однако быстро понял, что этим злонравным шептухам дела нет до наук, ученостей и Фотия, а говорят они о принцессе Анне, дочери басилевса.
Разумеется, Никон слышал о надписи, якобы выбитой на надгробной плите августы Зои, матери Анны и второй жены императора Льва – «Дщерь Вавилона злосчастная». И разумеется, ничего такого на надгробной плите в церкви Двенадцати апостолов, выбито не было. Однако Никон знал, что многие с неприязнью относились к Зое Заутца, считая ее подлой интриганкой, погубившей как первую жену императора, кроткую Феофано, так и своего первого мужа. И эта неприязнь тенью ложилась на дочь басилевса от этой женщины.
Никон, согласившись обучать принцессу, ожидал встретить обычную девицу, занятую нарядами, украшениями и притираниями, читавшую в лучшем случает эллинских поэтов и не стремившуюся прочесть ничего серьезнее. Но Анна оказалась на диво любознательной и живой. Раньше она читала без всякой системы все, что под руку попадется, и все прочитанное как-то сортировалось ее памятью – что-то сразу вылетало, а что-то оставалось навсегда.
- Что более всего понравилось тебе, госпожа, из того, что ты уже прочитала? – спросил девушку Никон в первую же их встречу.
- Еврипид, - быстро и не задумавшись, ответила Анна. Сидевшая рядом с ней статная темноглазая Феодора опустила глаза и улыбнулась.
- Вот как? – не смог скрыть удивления Никон. И сразу же сменил тон на более сдержанный.– Сегодня мы не станем читать Еврипида. Сегодня я хотел бы немного познакомиться с вами. А вы – со мной. У вас, госпожи, возможно, есть ко мне вопросы…
- Это правда, что ты помог раскрыть заговор, господин Никон? – перебила его Анна. – Когда наши корабли кто-то хотел отвести к агарянским пиратам?
- Вовсе нет, - изумленно отвечал Никон. – Кто мог сказать тебе такое?
- Эмунд, конечно, - Анна взмахом головы отмахнулась от докучавшей мухи. Мафорий сполз на плечи, и ее русые волосы рассыпались по спине. Никону показалось, что принцесса похожа сейчас на проказливого мальчишку. Потом лицо ее сделалось серьезным, и она исподлобья взглянула на учителя. – Расскажи, как вы были в Тавромении, как плыли потом.
Никон принялся обстоятельно рассказывать – сперва рассказ его был скуп, он тщательно выбирал, что следует и чего не следовало бы знать юным девушкам. Но, скоро увлекшись, он дал волю своему несомненному таланту рассказчика, голос его зазвучал громче и увереннее, сравнения и эпитеты стали красочными и меткими. Девушки слушали его, как завороженные – Анна по-детски приоткрыла рот, а ее светлые глаза сейчас стали совсем бирюзовыми и горели ярче каменьев на церемониальном наряде.
- Ты много путешествовал, господин Никон?
- Не так много, как мне бы хотелось.
- И я бы хотела путешествовать, - Анна подперла щеку кулаком, - по далеким-далеким странам. Эмунд говорит, там, на севере в небе горят огни, и все небо светится.
- А еще там холодное море и люди похожи на медведей, - добавила Феодора. Анна рассмеялась – смеясь, она забавно морщила нос и становилась уж совсем не похожа на дочь басилевса.
Никон часто задумывался, отчего эти девушки, такие разные, сошлись столь близко. Конечно, обе были сиротами – у Феодоры и вовсе не было никого из родных, кроме дяди, синклитика Феогноста, – одиночество сближает. Анна иной раз по целым неделям не видела отца, занятого государственными делами, а иных подруг во дворце у нее не было. Но на этом и кончалось их сходство. Феодора была девушкой серьезной, умной и начитанной. Она, как понял Никон, готовила себя к созерцательному служению, и лишь воля дяди, который видел племянницу замужем за нужным ему человеком, стала тому препятствием. Все это рассказала Никону Анна – Феодора лишь молча кивала.
- Мы в Царском портике встретились с Фео, - говорила Анна, - я искала «Индику» Крития с картинками, а она «Лествицу» святого Иоанна рассматривала.
Феодора была красива классической эллинской красотой, и Никон, хоть и был монахом, понимал и ее дядю, желавшего племяннице замужества, и комита Стефана, который вздыхал по прекрасной наперснице царской дочери. И все же Никон понимал, что Феодора избрала именно то, что ближе ее натуре – она была суха и строга, и вряд ли это могло измениться после замужества. Место этой девушки в обители, думал Никон.