Долгий сон статуи

- Ну что ж, подытожим, – снова влезая в шкуру следака, сказал Вольман. Он подладился под темп Алекса без труда, и Куретовский хорошо понимал, что щуплый с виду Жорка намного выносливее его самого. – Была статуя. В статую влюбился некий Александр Ольховский, – Вольман выразительно взглянул на Пата, – отчего и наложил на себя руки. Далее некто эту статую захаранивает...

- Возможно, по приказу матери того, старинного Ольховского, – вставил Алекс.

- Возможно. Захаранивает на много-много лет. Извлекает ее из-под земли Фетисов, наш неудовлетворенный гений...

- Сооружает бетонную одежку, присобачивает плакальщицу и посылает на конкурс.

- С конкурсом не выгорает – кстати, зря, этот гранитный атакующий монстр, что стоит в вашем парке, выглядит чудовищно, – заметил Вольман. Алекс продолжил: – Плакальщицу дезавуируют...

- Алиса, не говори слова только потому, что они красивые и длинные, – пробормотал явно наглеющий Пат. Он не отрывал взгляда от пыльной дороги. Алекс помимо воли улыбнулся.

- Согласен, слово не совсем удачное. Разбивают.

- Разбивают, а то, что осталось, заточают в музейный подвал. Где со временем его обнаруживают некие достойные молодые люди, – Вольман мотнул головой в сторону Пата. – Но еще до этого господин Фетисов, мучимый творческими порывами, решает потягаться с неведомыми творцами статуи и делает свою, по образу и подобию так сказать... – Вольман задумался. – А вот дальше начинается чертовщина.

- Она же и продолжается, – пробормотал Алекс. – Что там видно, Патрокл?

- Озеро... они на берегу сухого озера!.. – И юношей словно выстрелили из рогатки – он почти с места рванул вперед таким темпом, что сразу оказался далеко впереди. И этим подхлестнул остальных. Даже вымотанный забегами Алекс, стиснув зубы, ускорился – Пат добежит скорее всех, Пат будет там один! И ужас от этой мысли словно вдохнул в него новые силы.

Каменному не хватало скорости, но удары его были сокрушительны. Все труднее было уходить от них, все безнадежнее казался бой. Силы иссякали, уходили как вода в песок. Вода... губы пересохли, хотя бы глоток воды!

И это пришло само, родилось в нем – давно забытое, высушенное было, вытравленное временем... временами. Он с силой оттолкнул противника, на мгновение поднял голову к набирающему жаркую голубизну небу. Небо было иссушенным, таким же иссушенным, как земля, без капли влаги. Тогда он воззвал к стихии, не знающей удержу, не знающей пощады, сильной и в рождении, и в смерти. Той, которая была колыбелью всего живого – и которая породила его мать.

И в ответ на его призыв накалившийся уже солнцем воздух вздрогнул. Он снова бросился в бой и не видел, как на урезе неба заклубились тучи, вспенились, как хребты высоких волн, и даже ударившее жгучее солнце не смогло помешать им. Тучи вспухали, как надутые спелым ветром паруса кораблей, росли и раздувались, наступали на синеву неба.

Но ни он, ни его противник не видели этого – бой поглотил их, закружил, обеспамятел.

- Акхелайо-о-о-с!

Отзвук голоса – любимого, родного, который он сразу узнал – отдался в ушах призывом боевой трубы. И, навалившись, он всей силой, – и своей, и той, что вливалась в него со стремительно темневшего неба, из клубящихся туч, – прижал своего каменного двойника к сухой земле. Он не обращал внимания на удары каменных кулаков и локтей, на пинки, почти не чувствовал боли, не слышал тонко завывшего человечка, который и кинул каменного в бой – он все давил и давил, вжимая статую в землю, ощущая, как что-то жгучее перетекает из камня в его тело, делая сильнее и сильнее. Давил и давил. Пока не почувствовал, что каменное существо под ним словно окоченело. И замерло – безжизненное, бесполезное. Мертвое.

Вольман видел, как победитель, в котором он узнал их задержанного, медленно поднимается на ноги, как отрешенно смотрит на поверженного противника. Ахилл... Теперь Вольман отчетливо понимал, что как бы сумасшедше это ни звучало – это правда. Тот самый. Он встает – медленно, как в рисованном фильме растет дерево, поднимаясь, распрямляя ветки... А потом поднимает глаза и обводит взглядом их, Фетисова. На Фетисове, ломавшем в отчаянии руки, его взгляд остановился – и прежде чем кто-либо успел что-то предпринять, Ахилл кинулся к скульптору. Со сверхчеловеческой силой и яростью он схватил Фетисова за ноги, раскрутил, будто пустой мешок, а потом швырнул – и крик злосчастного скульптора поглотил грозный рокот надвигающихся туч.

“И вот сжи­га­ет зем­лю всю Арес-пля­сун,

Ведя свою кро­ва­вую мело­дию”,

- раздельно, будто находясь под гипнозом, проговорил Алекс, стоящий чуть поодаль. Но Вольман на него не смотрел – он смотрел на Ахилла и старался сфокусироваться. Чтобы осознать – точно ли он видел то, что видел? Точно ли пробегали по рукам, плечам, всему телу Ахилла синеватые искорки, точно ли он сделался вдруг выше, чем был, и как-то мощнее. Точно ли зажглись алой берсерковой яростью его глаза. Точно ли он стал вдруг до ужаса схож с тем серым бетонным чудовищем, с которым только что сражался...

Но решить этого для себя Вольман не успел – Ахилл кинулся к Алексу. Рефлексы оперативника сработали раньше, чем Вольман сумел оценить опасность – пальцы сами вырвали из кобуры “макарова”. Он успел порадоваться, что по пути вставил запасную обойму, он даже успел прицелиться – но откуда-то сверху упал сине-белый тонкий язык молнии, ударил с точностью хирургического скальпеля, выбил пистолет... Вольмана отбросило в сторону, он ошарашенно уставился на бурлящее тучами небо, опасаясь пошевелиться. Он мог только смотреть.

Смотреть, как на пути одержимого яростью Ахилла возник Пат Ольховский. Пат... Патрокл, сказал себе Вольман. Патрокл, казавшийся сейчас почти хрупким перед Ахиллом, который был выше его более чем на голову.

Вольман не понимал того, что сказал Патрокл – но сами слова были сейчас неважны. Патрокл заклинал, заговаривал зверя, поселившегося в теле Ахилла. И показалось капитану Георгию Вольману, что даже тучи бросили клубиться и двигаться в небе, остановились и замерли, ожидая, чем же закончится этот разговор. Стало тихо-тихо.

И тут хлынул дождь.

- Акелайос... – различил Вольман. Он видел, как лицо Ахилла исказилось, как он оттолкнул Ольховского и в неуловимо стремительном выпаде схватил Алекса за горло. “Гусовский Сергей Иванович... Малкович Владимир Викентьевич...” – имена, словно бегущая строчка на экране... Тех людей он убивал так же. Это, видно, понял и Пат, по-бульдожьи вцепившийся в руку Ахилла. Вольман вскочил на ноги.

Вдруг Ахилл медленно отпустил горло Алекса и, будто пушинку, стряхнув Ольховского, сделал два шага назад. И остановился, едва заметно поворачивая голову из стороны в сторону, то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь, силясь уловить, расслышать что-то недоступное слуху Вольмана.

Эта песня... Тогда, тогда давно эта песня вернула ему спокойствие, утишила боль... И сейчас он вновь слышал ее – выпеваемую неверным, слабым женским голосом.

Она никогда не верила в него-чудовище, как верили другие. В убийцу, в того, кто наслаждался кровью и смертями. Он не получал никакого наслаждения от чужих смертей – но убивать он умел лучше других. И это пугало – всех, кроме нее.

Она никогда его не боялась. Почти... никогда. Разве что когда он только очнулся здесь, в этом странном мире, выломился из каменного кокона, она испугалась. А от ее испуга ему стало неожиданно больно. И каково же было облегчение, когда этот ее испуг прошел, и они почти вернулись к тем легким дружеским разговорам.

Нет, он не будет, не должен стать чудовищем!

“Куда ты?”

“Постой!”

Что-то из этого, наверное, Пат должен был крикнуть. Остановить бросившегося прочь Лайоса. Но что-то не давало остановить убегавшего, и Пат притворился перед самим собой, что ему просто не до того – он помог подняться Алексу, поминутно спрашивая, все ли в порядке, изображая беспокойство и заботу. Хотя знал, чувствовал, что с Алексом все в порядке. Но быть с Алексом сейчас означало избежать ненужного и болезненного, обозначить – наглядно и понятно. “Расставить приоритеты”, сказал кто-то в голове Пата голосом школьного преподавателя математики.