Долгий сон статуи

Они ожидали опасности, были к ней готовы – но не к такому. Корибанов и Пашутин даже не успели взять оружие наизготовку – враги появились будто из-под земли. Безглазые уродцы, большие и чуть поменьше, в рост человека и совсем маленькие, надвигались, казалось, со всех сторон. Пули рикошетили от гипсовых и бетонных тел, откалывая куски и оставляя щербины, но и пули не могли повредить этим существам.

- Товарищ майор, разрешите... гранату? – расслышал Вольман крик Пашутина. В поднявшейся пыли он смог разглядеть только Лайоса, от которого одно из существ отбросило конвоира. Вольман понял, что Лайос освободился от наручников – один из небольших истуканов вдруг взлетел в воздух, подброшенный неимоверно сильным швырком. Какова же силища у этого парня, в каменном чучеле килограмм сто пятьдесят, а то и все двести, подумал Вольман, – если оно, конечно, не пустотелое. Бессилие их пуль убеждало в обратном.

Он выстрелил в упор, прямо в голову одного из безглазых уродов, и услышал отчаянный вопль Пашутина. И тут произошло что-то странное – истукан, успевший сломать лейтенанту руку, вдруг мелко затрясся, задрожал, будто внутри него случилось маленькое землетрясение. Остальные же замерли на месте, в разных позах, будто парализованные. Напавшая на Пашутина статуя замерла и словно потемнела. И больше уже не двинулась. Остальные же ожили, будто по команде “Отомри!” А за утратившим теплившееся в нем подобие жизни истуканом Вольман увидел Алекса Куретовского. Тот, словно древний сеятель, широко размахнулся и сыпанул в одного из нападавших черно-серым порошком. И с этой статуей случилось то же, что и с первой – дрожь, вибрация и второй истукан стал безжизненной серой громадиной.

- Жорка, уходите!

- Ал, сзади! – Но сзади Алекса прикрывали – Ольховский, выкрикнув что-то невнятное, осыпал тем же порошком пытавшегося подобраться к ним высокого лысого уродца, похожего одновременно на Цицерона и Ленина. И Цицероно-Ленин тоже застыл на месте, только правая кисть его, перебитая тремя выстрелами, отлетела в сторону, теряя пальцы.

- Откуда тут гражданские? – раздался начальственный рык Корибанова. И тут рвануло – Пашутин каким-то образом выдернул чеку, но не успел бросить гранату, и она разорвалась у его ног.

Вольману казалось, он смотрит глупый, плохо поставленный боевик – черно-оранжевое рычащее пламя, разметавшее ошметки плоти и куски гипса и бетона. Окружившие Пашутина истуканы приняли удар на себя. Взрывом их опрокинуло, выщербило, разбило, волной отбросило и людей. Но, как оказалось, люди опомнились быстрее. Алекс, удержавшийся на ногах, загреб горстью оставшийся порошок и, подскочив, принялся посыпать упавших истуканов. Ольховский делал то же самое с двумя оставшимися стоять. И статуи замирали, утратив способность двигаться, становясь снова обычными мертвыми изваяниями.

- Пашутин... лейтенант... – Корибанов, грязный, весь в пыли и гари, всматривался в рассеивавшееся облачко, оседавшее на кустики выжженой солнцем травы и головы застывших статуй. – Я не давал приказа... не давал...

Конвоировавший Лайоса сержант тоненько подвывал, смотря прямо перед собой безумными глазами. Вольман опустил дуло “макарова” в землю и пару раз пощелкал курком, хотя и знал достоверно, что расстрелял всю обойму. Собраться, скомандовал он себе, сопли подобрать. Это еще не конец.

- Хвост дракона... – пробормотал подошедший к нему Алекс. Георгий вопросительно взглянул на него. Это была не первая его операция, далеко не первая. И человеческие жертвы – он приучил себя не думать о них до самого конца. Потом, когда все закончится, он будет скорбеть, будет думать... Но конец, судя по всему, был еще далеко.

- А где... – Вольман завертел головой. Пат Ольховский, вынырнувший откуда-то сбоку, также искательно оглядывался.

- Акелайоооос! – крикнул он.

- Там остались еще... эти твари? – спросил Георгий. Почему-то вопрос адресовался к Ольховскому. Тот молча кивнул.

- Как минимум один.

Ольховский отошел за истоптанный людьми и нелюдьми круг и стал напряженной вглядываться в желтовато-серую землю.

- Это его следы, – указал он. Вольман же заметил неподалеку резиновые шлепанцы. Их сбросили, чтобы они не мешали бегу.

====== 9. Смертельный пентатлон ======

Она пыталась найти в себе жалость, пыталась отыскать скорбь по погибшему брату – но внутри воцарилась пустота. Как писали в старых барометрах – Великая Сушь. Сухо, пусто и голо, и лишь мысль о дочери вспыхивала в мертвой пустоте.

Клеопатра шла по еще прохладной асфальтовой улице – босая, в одном легком платье. И это не казалось неправильным – напротив, идти босой, без стягивающих кожу и душу прически, макияжа и прочих атрибутов рутинного будня было сейчас единственно возможным. Она шла за своей дочерью.

Сверхъестественная уверенность, с какой она шла спасать дочь от чудовищ, которым в ее привычном мировосприятии и места-то не было, и то трезвое соображение, что нельзя в этом полагаться на органы правопорядка, не только не враждовали между собой в сознании Клеопатры Викентьевны, но напротив, помогали и дополняли друг друга. Вместе они составляли что-то вроде железобетона, но что там было каркасом, а что – цементом, Клеопатра не давала себе труд понимать.

Перед ней проходили картины, описанные Женькой в ее электронном дневнике – сухая красная земля, облачка бело-розовой пыли от тяжелых деревянных колес неуклюжих повозок, и разливающаяся надо всем этим давящая, глушащая все звуки жара. Это походило на дурной тяжелый сон, да что там – на целый сонм кошмаров. То Клеопатра видела свою Женьку, в белом в пол одеянии восходящей по бесконечной каменной лестнице, и сердце ее рвалось на части от горя, бессилия и безысходности; то видела Женьку на берегу моря, среди колонн, возносящую ладони в жесте приветствия неведомому божеству; а то дочь шла вдоль покачивавшихся у берега старинных кораблей с высокими носами – “медноклювых судов”, почему-то подумала Клеопатра. Шла вместе с высоким воином в бронзовом нагруднике.

Плоть против камня. Живое против мертвого. О кудрявой девочке, жизнь которой зависела сейчас от его победы, он забыл в тот самый миг, когда взглянул в пустые глаза своей каменной копии. И увидел в них ту самую плещущую ало-багряную тьму, в которую когда-то, невообразимо давно смотрел, ощущая, как каменеет его собственное тело. Кровавую тьму глаз Темной Богини-Охотницы.

Эти глаза впервые взглянули на него из дыма, застлавшего алтарь, на который должна была пролиться кровь царской дочери. Он так и не понял, что так разгневало богиню – возможно, то, что он попытался встать на пути ее воли, или то, что он был сыном морского божества...

Глаза в глаза, и мгновение растягивается, плывет над потрескавшейся от жары сухой землей. Ни звука.

Может ли его боевое умение соперничать с твердостью мертвого камня? Может ли его полубожественная быстрота соперничать с нечеловеческой же быстротой каменного воина? И достаточно ли будет первого и второй для того, чтобы завершить то, что не удалось ему когда-то?..

Легкое движение прерывает их неподвижность – движение сухого песка, который закручивается маленьким смерчиком и опадает с шелестом змеиной чешуи. И они бросаются друг на друга.

Алексу кросс никогда не давался. А уж теперь, после их с Патом забега к трем сходящимся тропинкам, после того, как они одолели истуканов... Алексу казалось, что сердце его сию секунду выскочит откуда-то через горло или вовсе разорвется.

- Ал... – Вольман, похоже, понял его состояние, – как ты это сообразил?..

Можно чуть-чуть сбавить темп. Пат, сейчас их собака ищейка, тоже, видать, нуждался в небольшой передышке. Как и Корибанов, и сержант.

- У каждого ритуала есть открытие и закрытие, – едва переводя дух, переходя с бега на легкую трусцу, пропыхтел Алекс. – Иначе говоря, голова и хвост дракона. Помнишь, я говорил тебе о жертвоприношении. Очевидно, кровью несчастных собачек Фетисов и оживил своих истуканов – это была голова дракона, то, ради чего и проводился ритуал. Но зола, сожженный прах жертв также является честью ритуала. Который может обратить его вспять.