Долгий сон статуи

- Я хочу, чтобы тот, кто вышел из древней статуи, померялся силами с моим творением. Древний поэт сказал – “по плодам их узнаете их”...

Женя никогда не считала себя особо начитанным человеком, но ей подумалось, что сказал это вовсе не древний поэт, а уж скорее это цитата из Библии. И, конечно, ползающая рука, оказавшаяся рукой Поэта, и безумные глаза Фетисова уж никак не вязались с этой фразой.

- По плодам! – взвизгнул скульптор. – Пусть станет окончательно ясно, кто больший художник – я или тот неизвестный, ваявший из мрамора.

Фетисов присел. Лицо его подергивалось; гипсовый гном ростом с четырехлетнего ребенка подошел к нему. Женя заметила, что гном старается хоть чуть-чуть коснуться руки скульптора, и даже остававшиеся в ней крупицы страха растворились, будто сахар в горячем чае. Жить и мучиться невозможностью – таковой была участь Фетисова. Жить, будто с отрубленными руками, когда есть желание творить, но не достает... Женя не знала, каким словом обозначить то, чего не достает Фетисову. Была ли это воля или верное направление, или некая искра божья? А может, и все вместе. Она видела каменного гиганта, очень похожего на Лайоса, но все же лишь похожего. Творцом статуи, тем, а, вернее, той, которая превратила некогда жившего человека в статую, дав ему призрачное мучительное долголетие, была Богиня. Фетисову не одолеть Богини, отчетливо осознала Женя.

Ее спустили с обрыва в высохшее озерцо, дно которого было покрыто сыпучим сухим песком. Выбраться оттуда самой у Жени не получилось бы, даже если бы она имела такое намерение. Но наверху, на обрыве Женя видела бессонных каменных – или бетонных, она не знала, – стражей, а потому даже не попыталась удрать. Ночь была теплой, а песок достаточно мягок, потому, засыпая, Женя почти не ощущала неудобств. До нее доносилось бормотание Фетисова – тот разговаривал сам с собой; временами из невнятицы прорывались отдельные слова и обрывки фраз. “...призываешь ... придет не тот кого зовешь... спасение ... не в слабой твоей воле... вновь стать человеческим обмылком... вот оно ... твое воинство... безмолвное, неуязвимое и молчащее, как камень...” Богиня никогда не делала блага никому, кроме себя – такой была последняя, уже на границе глубокого сна, связная мысль Жени.

- Ты не имеешь права его допрашивать, Жора, – мягко, но решительно проговорил Алекс. – Он несовершеннолетний.

- Допрашивать – не имею, – не оборачиваясь кивнул Вольман. – Я всего лишь прошу его помочь.

Пат же успокаивающе прикрыл глаза. Он словно разом повзрослел – хотя теперь Алекс вообще не был уверен, был ли это действительно некий перелом в парне или просто обнажилась спрятанная до поры-до времени настоящая его суть. Воина и советника.

- Разрешите? – раздалось от дверей. И в кабинет, сопровождаемый румянощеким лейтенантом, вошел высокий молодой человек. Тот, о котором Алекс только читал в поэмах, в чьем реальном существовании не были уверены ни большинство ученых, ни сам Алекс.

Он встал у стола – до дрожи неуместный в этой обшарпанной комнатке с казенного коричнево-желтоватого цвета стенами, с круглыми пластиковыми часами над столом. Алекс смотрел на него во все глаза, с почти неприличным вниманием. Затерявшийся между двух времен, слишком чужой и здесь, и там. Там – сын богини, обреченный на свою судьбу уже самим своим рождением. Здесь – пришедший требовать свое, то “свое”, которое ему не принадлежало никогда и уже тем более не принадлежит теперь.

И все же он сейчас был единственным, способным укротить разбушевавшийся ужас.

Пришедший почти не обратил внимания на то, что с него сняли наручники. И Алекс ощутил поднимающуюся волну ненависти и ревности – очень уж живо представилось, как вот этот вот человек в совсем другом далеком времени отправляет на смерть Пата... Патрокла, его, Алексового, Пата. Отдает свои доспехи – будто снимая с себя личину. Застегивает под подбородком Пата ремешок своего шлема, помогает надеть поножи, оправляет перевязь с тяжелым мечом...

Что-то говорил Вольман, а Пат переводил его слова приведенному, и легла на стол, развернувшись с сухим шелестом, карта, и трое склонились над столом. Все это напоминало военный совет – да, по сути, это и был военный совет, и Алекс чувствовал себя на нем чужим. Передо мною живой носитель мертвого языка, мысленно сострил Алекс. Он пытался ловить звуки чужой речи, которой обменивались Пат и высокий (называть его тем именем, которое вчера вечером произнес Пат, у Алекса не получалось даже мысленно), но не мог уловить почти ничего знакомого. Фонетически этот язык лишь крайне отдаленно напоминал древние языки, которые Алекс изучал – словно обрывки, ошметки полузнакомых букв на вытертом палимпсесте. Но дело было даже не в языке. Эти трое людей – сыщик, “непримиримый борец со злом”, как шуточно аттестовали когда-то Вольмана на одном из сабантуйчиков, и двое воинов были сейчас одной командой, несмотря на пролегавшие между ними моря и океаны времен, границ и различий. И в этой команде ему, Алексу, не было места.

- Хорошо. Так и сделаем, – Вольман оттолкнулся от стола обеими руками и выпрямился. – Но вы, Ольховский (избегает называть Пата по имени, отметил Алекс), и ты, Ал, останетесь. Я не имею права привлекать гражданских к столь опасной операции.

- А он? – Алекс указал на высокого.

- Это я-то гражданский? – одновременно с ним возмутился Пат.

- Здесь – да, – отрезал Вольман. – Притом еще и несовершеннолетний. Пожалуйста, – он протянул Алексу и Пату пропуск, на котором поставил замысловатую завитушку. Вопрос Алекса Вольман оставил без ответа.

Пат не поспевал за быстрыми шагами Алекса. Уже второй раз он спрашивал, куда они идут, но ответа не получал. И лишь на третий одинаковый вопрос Алекс невнятно бросил:

- Идем искать, где у нашего дракона хвост.

Понятнее от этого не стало. И выходящая на пустырь улочка понятности не добавила. А когда Алекс углубился в высокие заросли колючего татарника, Пат и вовсе перестал что-либо понимать. Между тем Алекс достал маленький керамический горшочек – Пат узнал одно из кашпо, в которые в гостинице ставили чахлые кустики бегонии, – и принялся самым тщательным образом осматривать раздорожье трех тропинок, которые сходились в самых густых зарослях татарника. Правда, высокие колючки были тут аккуратно и заботливо отодвинуты и подвязаны.

- Хорошо, что не было дождей, – бормотал Алекс. Пат вдруг всем собой ощутил наступившую вокруг тишину – неправдоподобную, невозможную. Затихло все, и даже легчайшее покачивание колючих головок татарника остановилось.

- Богиня... – кто или что исторгло из него этот подобный стону зов, Пат не знал. Но это было сильнее его, древнее этого города и возрастом равнялось занимающемуся рассветом небу. – Радуйся, Матерь Богов многославная, с добрым потомством! – шептал Пат на древнем, забытом всеми языке забытые же давно слова.

Алекс лишь мельком глянул на него и продолжил свои поиски. Очень скоро он наткнулся на, видимо, то, чего искал – обложенный камнями очаг.

- Вот он... хвост... – Алекс пристроил свой горшочек на землю, грохнулся на колени в пыль и принялся щепотью набирать черно-серую жирную золу и ссыпать ее в горшочек. Пат стоял над ним, все еще охваченный тем же ощущением цепенящей тишины, шепча одни и те же древние строчки на забытом языке. Это было сейчас необходимо, это было залогом того, что и земля, и небо, и колючий татарник, и само место это отпустят их с Алексом живыми и невредимыми.

- Теперь скорее! Жорка и остальные не могли далеко уйти, – крикнул Алекс, когда они выбрались из колючек на более широкую дорогу. Пат больше ни о чем не спрашивал – если Алекс предпринимает что-то для защиты Вольмана и тех, кто был с ним, значит, так должно. Больше не было ни отравляющей ревности, ни сомнений, ни колебаний. Любовь – это когда тебе ничего не нужно от человека. Лишь знать, что он жив, здоров и ходит по одной с тобою земле.

Пат находился во власти все того же размягчающего душу чувства, когда Алекс, вглядывающийся в убегающую вперед них дорогу, издал невнятный возглас. И Пат вслед за ним разглядел поднявшуюся вдруг столбом пыль, расслышал крики и звуки выстрелов...