Страница 35 из 36
- Да что он...
Пат рывком поднял голову – Вольман указывал на место недавнего боя. И Пат тоже увидел, что противник Ахилла медленно поднимается с земли. А сам Ахилл вдруг словно ослабел, утратил ту нечеловеческую мощь, которую излучала еще вот только что его высокая, мощная фигура. Да и мощи особой Пат сейчас не видел – Ахилл выглядел сейчас вполне обычным спортивным парнем. Без какой бы то ни было божественности.
- Черт меня подери... – голос Вольмана едва не терялся в гулком, жадном шорохе густеющего дождя. – Упал на эту каменную... и их обоих как будто пронзило молнией.
- Он отдал свою силу статуе, – чужим каким-то, будто надтреснутым голосом произнес Алекс. – Отдал, чтобы не стать таким же...
“Чтобы остаться человеком”, – мысленно поправил его Пат, с захолонувшим сердцем следивший за возобновившимся сражением.
Ахилл теперь едва сдерживал выпады противника, и Пат вдруг понял, что сам вздрагивает от боли каждый раз, когда каменные кулаки и локти врезаются в живую плоть. Фетисовский истукан теснил и теснил Ахилла к обрыву. Тому обрыву, куда сам Ахилл швырнул скульптора.
Все чувства, все ощущения ее были сейчас необычайно обострены. И Женя неожиданно для себя почти до слез обрадовалась дождю. Она чувствовала, что песок под ее ногами стал плотен и прохладен. Она теперь не ощущала страха, который охватил ее, когда в песчаную ямину кубарем скатился Фетисов. Ей вдруг стало жалко скульптора, и та злость, которая охватила ее, когда она услышала, как скульптор описывал в красках, что же произойдет с нею, Женей, если Ахилл окажется от поединка со статуей, бесследно прошла.
Дождь будто прогнал всю тяжесть, разбил, разрушил все то, что душило иссохшую землю. Освободил ото всего заскорузлого, высохшего и ненужного. Дождь умывал и смывал. И Женя была этому рада. Ее охватило сейчас то же беспечное чувство свободы, которое она помнила по своим “снам о древних временах”, как она это мысленно называла.
Ты был львом и оленем, ты из гордого племени
Живущего там у небесной черты...
Как хорошо пелось это на берегу древнего моря, ночью! Женя сама не заметила, как запела в полный голос.
Где ночи крылаты, а ветры косматы
И из мужчин всех доблестней ты.
Она пела, почти слыша музыку, и чувствовала, что голос ее обретает ту силу и полноту, которую он никогда не имел. Никогда – разве что... Таким же полным глубоким голосом она пела ту хвалебную песню Охотнице, которой Богиня научила ее. Ее тело будто превратилось в звучащую раковину.
Где ночи крылаты, а ветры косматы
И из мужчин всех доблестней ты.
Нет, ей не нужны сейчас темные и кровавые слова гимна Охотнице! Ей нужны эти, именно эти слова. Она сейчас почти равносильна Богине, ее голос летит...
Моя верность хранится там, где пляшут зарницы
Как бы ты не стремился не достанешь рукой.
Она творила сейчас священнодействие – иное, чем то, которому ее обучала Богиня, иное, чем то, которое наполняло душу неясным отвращением. Менее сильное – и все же более нужное.
Где ночи крылаты, где кони косматы
Где щиты, мечи, латы словно песни звенят...
Дождь усилился, и промокшую до нитки Женю охватило ликование. Она не знала, что именно сотворила сейчас, не могла дать этому наименования – но знала, что ей это удалось.
И тут Женя ощутила, что песок под ногами ее начинает словно бы подаваться, он стал менее плотен. Песок впитывает воду – но тут, показалось Жене, вода сама выступала из-под песка.
- Пусти! – Пат пытался сбросить руки Алекса и Вольмана, которые пытались его сдержать, висли на руках. Он казался себе бурлаком, тянущим баржу, он упирался в размокающую под ливнем глинистую землю и, волоча пытавшихся остановить его, продвигался к обрыву. Туда, где в пелене дождя продолжался бой.
- Ты ничего не сможешь сделать! Патрокл!! – перекрикивая дождь, орал Вольман.
- Пат!
- Это камень против человека! – перед его глазами вдруг встали высокие, до самых небес стены, хохочущий чей-то рот... “Зачем предвещаешь ты смерть мне? Кто знает: может, он раньше простится с жизнью, моим копьем сраженный...” Они не удержат его!
Может, его мокрые руки просто выскользнули из рук Алекса и Вольмана. А может, те самые лукавые, скользкие, как размокшая земля, боги помогли ему – Патрокл, освободившись, бросился вперед. Он видел, что Ахилл едва стоит на ногах, что дождевые струи, стекая по его телу, окрашиваются розовым от его крови. Ахилл сражается не со статуей, неожиданно осознает он – это сражение с самим собой. Со своей божественной сущностью. С тем, кем его считали поколения и поколения людей. С тем, кем его сделали.
- Стой! Не его! Меня, убей меня! – голос срывается, дождь, будто озлясь, хлещет по губам. И тот, каменный, останавливается. Задержав удар и в упор глядя на Патрокла. Поворачивается спиной к обрыву и больше не смотрит на упавшего на одно колено противника.
Алым поблескивают сквозь дождь глаза каменного Ахилла. Алым сквозь серый дождь, Патрокл узнает этот блеск – он снова видит вечереющий парк... и мертвого теперь Паруса.
Паруса... какие еще паруса? Кораблей медноклювых паруса...
Тоской плещет из каменных глазниц. Статуя замирает на обрыве, не отводя взгляда от Пата. И вдруг, раскинув руки, спиной, как в морские волны, валится вниз.
Израненный Ахилл поднимает голову, когда Пат подбегает к нему. На лбу его кровавая рана, струйки крови сбегают по лицу, смешиваясь с дождем. И тут снизу, из ямины, куда свалилась статуя, доносится крик.
Фетисов орет и пытается выдрать ноги. Статую уже не видать, даже поднятая рука скрылась под желто-серым мокрым песком. Ливень успокаивается, но та подземная, подспудная, злая вода, которая превращает песок в неверное болото, только прибывает.
- Надо веревку! – слышит Женя. Песок держит ее ступни, будто сильные руки сомкнулись на щиколотках. Не двигаться. Почти не дышать.
- Тебя самого затянет... Веревку надо.
- Стой на месте! Не шевелись!
Женя видит, как Ахилл осторожно сползает с обрыва и ступает босой ногой на песок. Он почти скользит, Жене даже кажется, что его ступни не касаются песка. Шаг... еще шаг – легкий, Ахилл скользит по поверхности, и Жене кажется, что его тело не имеет веса, так легко он скользит...
Фетисов натужно воет, и песок скрывает его страшно искаженное лицо, вытаращенные, едва не вылезшие из орбит побелевшие глаза и раззявленный в вопле рот. Женя пытается не смотреть туда, но от последнего, уже почти из-под земли, высокого визга вздрагивает. И ее дрожь будто передается Ахиллу – он оступается, и его немедленно засасывает по колено. Но он уже так близко, руку протянуть, коснуться пальцами пальцев.
- Женя... – Ахилл впервые называл ее этим именем. “Женя” – тихо, почти шепотом, чтоб не двинулся коварный песок под ногами.
Собственное имя бьется в такт шагам – Клеопатра... Клеопатра... Она сперва идет, а потом бежит – так как и в юности не бегала, легко, будто ноги сами несут ее. Несут легко и так безнадежно. Она захлебывается воздухом, дождем, падает, поднимается.
Эти люди, мужчины, сильные и такие уверенные, сказали, что все будет хорошо. И как она могла хоть на миг поверить им?
Еще вот только-только – она шла со спокойной надеждой, а сейчас всею собой знает, что от надежды ее остается все меньше. А страх прибывает, как прибывает дождевая вода...
Дочь... доченька... потеряв тебя, она как птица, потерявшая птенца, будет осуждена глядеть на опустевшее гнездо. Одиноко глядеть, одиноко плакать и вспоминать...
Клеопатре все страшнее, и бежит она, то ли стремясь догнать, найти, спасти дочь, то ли сама спасаясь от своего же собственного страха.
Бог, боги – как может она верить, молиться им, если он, они отбирают у нее дочь!
“Какие боги? Какие молитвы? Я схожу с ума...” Она никогда не верила ни в каких богов. Это дождь вокруг – или это дрожит безветренный зной? Тот зной, который царил и в Н., вот только вчера... Жара и скрип повозок по красной земле, запах кожи, пота и металла. И безнадежности. Каменные ступени, по которым от нее уходит дочь, уходит поднимаясь к пылающему равнодушному небу.