Долгий сон статуи

- Я тут, – услышал Пат за спиной. Женя шла к нему по мощеной ровными квадратами плит дорожке, странно светлая в своем бежевом сарафанчике на лямках. – Я тут.

Клеопатра Викентьевна – Женина мама. Пату прямо даже совсем непонятно, как у нее могла родиться Женя. Клеопатра Викентьевна вся мягкая снаружи, но стальная внутри; когда она говорит, в голосе явственно скрежещет сталь. Наверное, в тех старых кольчугах, что тускло поблескивают за музейными витринами, так же скрежещут и позванивают кольца. А Женя наоборот – гибкая и текучая, никакой железности.

Клеопатра Викентьевна обладает парализующим взглядом – когда она смотрит на тебя, глаза отвести невозможно. Клеопатра Викентьевна целый день пропадает на работе, а вечером сидит в саду вместе с Женей. Паруса, возвращаясь домой и подходя к калитке – мальчишки отпускают его неохотно, с ним весело, – всегда топорщит плечи и как бы готовится к бою. Паруса должен приглядывать за Женей, но Жене хочется бродить по улицам, заглядывать в витрины или просто сидеть на глинистом обрыве, Жене нравится смотреть на людей, просто смотреть, без цели, как на бегущую воду. И одной. А Паруса любит строить корабли, любит собирать вокруг себя ребят, что-то им рассказывать, любит быть в центре. Женя к кораблям равнодушна, даже враждебна, за это Паруса на нее злится.

Паруса был прекрасен. Загорелый, с четким чеканным профилем, словно со старинной монеты, он возвышался над стриженными пестрыми головами мальчишек, и за развернутыми гимнастикой плечами его, казалось Пату, слышались хлопанье парусного края и звон тросов на ветру. Тот самый звон, который, рассказывал Паруса, слаще любой музыки. Уж что-что, а рассказывать Паруса умел – интересно, красочно, образно, так, как и в книге не прочтешь. И совершенно серьезно – подкупающе серьезно обращался он к даже самым маленьким из мальчишек, без этой противной наигранной взрослой снисходительности. А то, как он произносил “паруса” – с летящими на выдохе А, вкусно и с чувством, – заставляло сердце Пата биться чаще и сильнее.

И Пат, наверное, тоже присоединился бы к кружку почитателей Парусов – если бы не его собственное Дело. И если бы не Алекс...

Алекс, аспирант – то ли будущий антрополог, то ли будущий историк, Пат не уловил. Молодой паренек с мягким серо-синим взглядом и медленной улыбкой, от которой на худых щеках его появлялись ямочки, он робел и все время благодарил бабушку за гостеприимство. И Пат, сидя за одним столом с Алексом, умудрился сначала пролить какао, а потом опрокинуть банку с абрикосовым джемом. Банку Алекс поймал у самого края, под негодующий крик бабушки. Поймав вместе с банкой пальцы Пата.

- Ничего, не успело, – сам перепугавшись не меньше Пата, бормотал Алекс. Матово-бледная кожа его щек заалела, а ровные каштановые брови встали страдальческим домиком. Бабушка, в обычное время рявкнувшая бы на Пата – “пятнадцать, а руки-крюки, как у трехлетки”, – сдержалась при госте. А Пат, багрово покраснев, всею наличествовавшей силой воли удержался, чтобы не выскочить из-за стола и не смыться. Сидел как на иголках и только считал про себя до пятнадцати. На пятнадцатый счет он украдкой смотрел на Алекса, уже спокойно разговаривавшего с бабушкой. Смотрел на узкое красивое лицо, на то и дело вспыхивающую улыбку. На растрепавшиеся светлые волосы, которые Алекс имел привычку ерошить во время разговора. Заметил, что уши у Алекса были чуть асимметричны – правое едва топырилось, а левое было прижато. И Пат все посматривал на кончик этого топырящегося уха, так беззащитно выглядывающий из светлых волнистых прядей. А потом, ужасаясь собственной храбрости, предложил себя в экскурсоводы. И бабушка горячо эту идею одобрила.

- Я в такую жарынь совершенно неспособна к активным действиям. А молодой человек вас проводит, расскажет и покажет.

“Молодой человек” – значит, бабушка не сердится. “Молодой человек”, у них с бабушкой это было как орден.

Иногда сам себе Пат казался совсем взрослым, а иногда – совсем невзрослым. Особенно в этом году, когда под Новый год, поехав в столицу к родителям, он успел быстро и страстно влюбиться и так же быстро был отвергнут. “Понимаешь, ну... я хотел поиграть... немножко. Но я ж не думал, что ты прямо вот такой...” Какой – такой? Горечь осознания своей “нетаковости” Пат пережил относительно легко – распространяться об этом в маленьком городке, безусловно, не стоило, но бабушка, единственный близкий его человек, поддержала. Пат, правда, побоялся, что бабушка будет цитировать свои любимых древних авторов, но бабушка просто взяла его руку в свои, озабоченно осмотрела обгрызенные, все в заусенцах кончики пальцев и сказала, что сейчас сходит за ножницами и приведет руки в божеский вид. Но не встала и никуда не пошла – сжала ладонь внука и улыбнулась, и лучистые морщинки так и побежали по щекам от уголков глаз. Наконец бабушка ведет себя “по-бабушкински”, растроганно подумал Пат.

А вот смотря на Алекса, Пат не думал о взрослости и невзрослости. Странным образом Алекс возвращал Пата самому себе. Пат мечтал, как отыщет наброски скульптора Фетисова, привезет их Алексу. Алекс улыбнется – будто штора раздернется, а потом они вместе будут изучать лицевой угол, расстояние между глаз, профилировку глазниц. И Алекс напишет работу, и прочтет на научной конференции доклад – перед самим Беляковым, чью фамилию Алекс произносил с благоговейным трепетом в голосе. Пат даже полез в интернет искать этого Белякова, которого почти уже возненавидел из-за восхищения им Алекса. С экрана на него взирал серьезный пожилой мужчина с обвисшими щеками, залысинами и большой бородавкой над бровью. И Пат испытал облегчение.

После этого задохновения восторга от улыбки Алекса, запаха Алекса, самого присутствия Алекса в этом не лучшем из миров – как можно было поддаться магии Парусов? Пат чувствовал в этом какое-то предательство. И продолжал проходить мимо собиравшихся вокруг Парусов мальчишек, среди которых была и пара его сверстников. Но об этих метаниях Пат не рассказывал никому – даже Жене. Даже в ответ на ее внезапную откровенность, начавшуюся странным вопросом:

- Как ты думаешь, мужчина и женщина могут просто дружить?

- Ну вот мы же дружим, – буркнул тогда Пат, хотя был уверен, что ни он мужчиной, ни она женщиной считаться не могут. Женя принужденно усмехнулась.

- Мы не считаемся, мы еще не совсем взрослые, как ты понимаешь, – она наклонила голову, пряча взгляд. Стыдится, что ли, подумал Пат с неожиданной злостью. Чего ей стыдиться – симпатичная, нормальная... не то, что он. И втрескалась, наверное, в кого-то из учителей – девчонки вечно влюбляются в учителей. Фантазия Пата разыгралась – наверное, именно поэтому ее мама сюда привезла. Чтобы уберечь от дурного влияния. А может...

Огромный лагерь не спал круглые сутки, разве что ночью все в нем немного стихало, и становился слышен плеск волн об груди кораблей. Где-то неподалеку играли в кости, слышался сухой щелк костяшек и перемежающие его взрывы голосов, смеха, брани.

- Скоро?

Молчание. Это тяжело.

- Скоро... Ты весь в крови.

- Омоюсь в море. Если Разрешитель за то не прогневается. И без того многие боги на меня в гневе.

- Если вода не запенится – смело можешь идти мыться.

Он встает, разминая затекшие мышцы ног, осторожно касается кровавого пятна на своем плече – касается как вещи, будто дворник проверяет, высохла ли краска на скамейке. В том, как он проводит рукой по лежащему на ложе металлическому нагруднику, куда больше живой ласки. И тоски.

- Ты жрица Охотницы, тебе я верю.

Спокойно море под босыми ногами, лениво плещется в каменистый берег. Тонкая ручка скользит по напряженным мышцам спины, и мышцы расслабляются. Уходит боль, уходит усталость. Нужно только сесть на мелководье, закрыть глаза и запрокинуть голову.

- Он... раньше он помогал мне смывать грязь... и кровь, – тяжкий вздох. Почти всхлип. – Ты говоришь, после смерти люди рождаются заново? Я хочу... я бы все отдал, чтобы попасть в ваш мир. Найти его...