Долгий сон статуи

Пат тогда осмотрел ее новенькие стильные джинсы, на футболку с большим принтом – фото какой-то томной очкастой особы, – и презрительно усмехнулся про себя. Все-таки прав был Паруса, когда многозначительно говорил “одноклеточные” в сторону девиц Жениного возраста. Кроме собственной физиономии и шмоток таким ничего не надо. Но потом Пат вспомнил, что Женя бросилась на помощь ему, незнакомому человеку, и спасла его от Фетисова и от той самой грани. “Мне пора”. И только короткая застенчивая улыбка в ответ на то, что Пат решительно двинулся вместе с ней по улице, ведущей к центру их городка. И даже покорно стоял рядом, пока Клеопатра Викентьевна изливала на кудрявую Женину голову весь поток бурного родительского гнева.

- Твоя мама всегда такая? – спросил Пат при их следующей встрече. Женя кивнула.

- Она за меня переживает.

Ясно, что переживает. Только так орать за двадцатиминутное опоздание и забытый мобильный... Пату стало жалко Женю.

- Знаешь, зачем я к Фетисову полез? – сказал он неожиданно для себя. Женя молча помотала головой. – Хотел найти его наброски. К памятнику.

И Пат рассказал, что искал наброски того проекта мемориала войны, который делал Фетисов. В позапрошлом году проводился конкурс на лучший проект, который и должны были воплотить в городском парке на центральной аллее. Фетисов, единственный в городе скульптор, единственный же представил фигуры в полную величину – разметавшийся на земле мертвый солдат и скорбно застывшая над ним женская фигура, укутанная вдовьим покрывалом. Проект Фетисова чуть было не победил, но кто-то из начальства как бы мимоходом бросил – дескать, в нашем районе кровопролитных боев не было, поэтому столь трагический памятник будет только навевать ненужную грусть. И победил проект скульптора откуда-то из соседнего района – тот самый атакующий солдат, высеченный из красноватого зернистого гранита и теперь вечно бросающийся в растянутую во времени атаку на посетителей парка. Ночами этот солдат выглядел просто жутко, среди детворы поползли страшилки с участием “Орущего”, как прозвали солдата.

- ...А зачем тебе наброски? – Женя поправила на носу солнечные очки и аккуратно сложила руки. Пат поколебался и выложил все о своем Деле.

Дело началось с приезда столичного аспиранта-музейщика, с его долгих чаепитий с бабушкой. Пату живо помнилась робкая радость во всегда суровых, непроницаемых глазах бабушки – музей, ее музей заметили в столице, в ее музей приехал настоящий ученый (ну и что, что пока только аспирант?). А Пат... Пат потерял покой.

Аспирант Алекс Куретовский оказался дотошным и неленивым – наиболее ценимые бабушкой качества. Интересовали его лица старинных картин и статуй, выполненных местными мастерами – он писал работу, связанную, как понял Пат, с антропологическим анализом. Вместе с Патом, который выступал в качестве экскурсовода, Алекс облазил не только оба этажа музея, помещавшегося в старом барском доме, что когда-то принадлежал бабушкиным предкам, но и тщательнейшим образом осмотрел запасники, помещавшиеся в подвале. В запасниках, правда, бабушка ничего ценного не держала – по ее убеждениям, искусство должно быть доступно. Да и, строго говоря, держать было почти нечего – в подвале стояли самодельные чучела, кривые и облезшие, а еще туда свезли те из проектов мемориала войны, которые были отвергнуты комиссией. Все они были неуклюжи, сделаны из дешевого скульптурного бетона или гипса, размером не более метра. И лишь один памятник был выполнен в натуральную величину – фигура павшего в бою солдата. Перед этой фигурой аспирант остановился, в первый раз ненадолго, потом прошел к чучелу лисы, сверкавшему желтыми стеклянными глазами из угла, пальцем дотронулся до ее лысого уха, а потом вернулся к статуе.

- Тут было еще что-то? – спросил он. Пат рассказал, что скульптор Фетисов в ярости разбил фигуру плакальщицы, когда его проект отвергли, а остальное привез сюда и умолил бабушку “сунуть куда подальше”. Алекс рассеянно покивал, потом присел и принялся внимательно разглядывать лицо статуи.

Несколько минут Алекс изучал лицо статуи, сканируя ее взглядом, как показалось Пату. – Вы не знаете, кто послужил моделью для этой скульптуры? – спросил он наконец. Пат, оробевший от этого “вы”, помотал головой. – Наверное, из головы.

Алекс встал на четвереньки и нагнулся так, что его лицо пришлось вровень с лицом статуи. А Пат впитал взглядом то слитное и удивительно плавное движение, которым Алекс опустился на колени – будто молился. И почувствовал что-то вроде укола ревности.

- Возможно... – пробормотал Алекс. – Во всяком случае, это поразительный талант. Взгляните – несмотря на грубоватый бетон, как прекрасно это лицо, еще не тронутое смертью, еще живое, трепещущее. И все же этот молодой человек доверился смерти вполне, он не боится, не протестует, он спокоен и даже улыбка на его губах не увяла. И эти чуть ассиметрично посаженные глаза, в классической традиции античности, и аттическая улыбка. Удивительно!

...- Он говорил, что возможно, Фетисов вдохновлялся какой-то совсем неизвестной науке статуей, – говорил Пат, теребя край рубашки. Голос его становился мягче и медленнее. – Может, в его набросках отыщется что-то об этом, подумал я. Я бы переслал Алексу... и он бы сделал доклад...

Пат, спохватившись, тут же сменил мечтательный тон на вполне обыденный:

- Интересно же! Как в нашем Забубенске мог появиться такой талант? – Бабушка бы прописала ижицу за “Забубенск”, подумалось ему.

Женя молчала.

- Мама вовсе не такая... трудная, как кажется, – сказала она вдруг. – Просто она нервничает много. Переживает.

Прозвучало это очень по-взрослому. И очень заботливо. От девчонки в дорогих джинсах такого тона не ожидаешь, подумал Пат. И тут же обругал себя – причем тут джинсы?

Расспрашивать дальше было не очень ловко, но что-то в тоне Жени было такое – словно она сама хотела, чтобы Пат спросил.

- А что, с тобой что-то не так?

Она снова помолчала, чуть побалтывая ногой в оранжевой сандалии.

- Я... я иногда пропадаю, – ответила она.

- Чего?

- Пропадаю. Меня нет два-три дня, а потом я нахожусь опять. И ничего не помню.

Теперь настала очередь Пата молчать в ответ.

- Врачи не нашли у меня никаких психических отклонений, – опережая вопрос Пата, сказала Женя. Сбоку она показалась Пату похожей на молоденького олененка – высокая тонкая шейка, темные большие глаза смотрят опасливо, тонкие ноздри чутки. И даже короткие кудряшки, делавшие ее похожей на мальчишку, настороженно подрагивали от легкого ветерка. А острые плечи торчали, грозя прорвать футболку.

- Я просто пропадаю. Первый раз это было на море, в прошлом году. Меня искали с полицией и с кем только еще не. Мама все свои связи подключила. А через два дня я проснулась на кровати в нашем номере. Живая, целая и невредимая. И ничего не помнила.

Пат подозрительно покосился на нее. Но в Женином взгляде не было заметно чертенячьего скрытого лукавства, которое на-раз позволяло вычислить, что человек врет. Непохоже, чтоб она где-то пряталась, а потом украдкой влезла в номер.

- Второй раз – полгода назад. Просто легла спать, – продолжала Женя. – И тоже на два дня – мне потом сказали. И тоже очнулась в своей кровати, выхожу – а мама в обморок упала. Меня после того чуть не наручниками к кровати приковывали. А потом мама решила поменять обстановку и... вот, приехали мы сюда. Ты не думай, мама не так примитивна, чтобы просто сидеть в финуправлении. У нее знаешь какая карьера была! Она любого мужика за пояс заткнет. Но вот взяла и все бросила – из-за меня, – в Женином голосе послышались нотки гордости. – Правда, дядю Вову мама специально вызвала следить за мной...

Она передернула плечами.

...- Женяяя! – уже почти охрипшим голосом, подпустив петуха, крикнул Пат в темный отвор подвала. Он уже обежал все музейные залы, напугав дремавшую бабушку и унеся за собой, как кометный хвост, облако пыли. Жени нигде не было. Подвал оставался последней надеждой.