Страница 29 из 36
Следователь – как минимум знакомый, а как максимум друг Алекса. Это “друг” отдавало наждаком, ощутимо царапало глотку, даже произнесенное мысленно. От этого “друг” Пату стало не по себе. Ага, как сдавать невиновного ментам – так нормально, обругал он себя, а как вытаскивать, так не по себе... Пересилив накативший неприятный холодок, Пат потянул из кармана мобильный – и изо всех сил пожелал, чтобы Алекс позвонил сейчас сам.
Но на мобильном не было никаких неотвеченных. Мобильный вполне равнодушно пропикал, когда Пат зашел в Контакты и нажал на вызов.
Все в этом деле было не так, думал Корибанов – с самого начала все было не так. Тягуче, мерзко, будто старая вода из-под цветов, черная и загустевшая болотной слизью, какая появляется даже от самых красивых хризантем, вонючая, с какими-то зеленоватыми плавающими кругляшами. Майор повидал на своем веку человечьих очистков, повидал – не весь век в этом сонном краю сидел – но никогда еще не было у него такого потустороннего ужаса и отвращения. Как будто встал над темной зловонной ямой, в темной глубине которой копошатся неведомые науке гады.
И черт бы с нею, с мистикой – хуже было то, что всем на это дело оказалось вроде как наплевать. Старинный шапочный знакомый в далеком и высоком кабинете выслушал его без интереса, будто Корибанов не про серийника-потрошителя говорил, а про кражу мешка картошки. И сопляка этого столичного прислали, ни два, ни полтора. Сперва взялся было, а потом сопли развел. И вот это задержание – он-то, старый дурак, размечтался, что вот он, хвостик веревочки. Ан нет, до хвостика еще, видать семь верст. Парняга задержанный выглядит пришибленным, столичный следак-пижон кривит рот – не верит, дескать. Интуиция ему другое подсказывает. Ничего, как то его интуиция завтра запоет, когда Корибанов лично попробует парнягу раскрутить.
Да вот еще Ольховский-мелкий тут затесался – так все хорошо они с парнишкой провернули, девочку из дому вызвали и взяли того добра молодца без шума и скрипа. А с девочкой, кстати, тоже потолковать нужно будет. И с мамашей ее, хотя эта птица, ясно, дочь выгораживать будет.
Наличие четкого плана подействовало на Корибанова как успокоительное – перестало тихонько ныть сердце и даже отступило куда-то ощущение тоски и страха. На страх он сейчас не имел права. Корибанов вышел из своего кабинета, прошел коридор – желто-коричневый и унылый как прямая кишка, – спустился на один пролет и остановился перед обитой железом тяжелой дверью. У двери был поставлен топчанчик с полосатым матрасом; на топчанчике помещался лейтенант Пашутин. Он был занят какими-то изысканиями на мобильном – ловило в подвале слабовато и Пашутин морщил лоб, двигал губами и вообще всячески сопереживал своему аппарату. При появлении майора Пашутин вскочил, выронив телефон.
- Как там? – Корибанов взглядом указал на двери.
Это была его идея – запереть того парня не в изоляторе, а в маленьком подвальном тире, где пустовала небольшая комната, черт знает зачем обитая металлическими листами. Если бы Корибанова стали расспрашивать о резонах такого размещения задержанного, он вряд ли смог бы объяснить – но для себя считал эти резоны самыми что ни на есть основательными. Подвал представлялся Корибанову более надежным, чем изолятор – после нападения монстра он больше доверял прочности дверей, чем оружию.
Удовлетворенный ответом Пашутина, что все благополучно, задержанный просто сидит в углу, от еды отказался и агрессивности не проявляет, Корибанов поднялся наверх. Сердце колотилось чуть сильнее, чем хотелось бы – здоровое сердце, сильное, 120 на 80 круглый год, как у космонавта, но все-таки годы и жизнь берут свое. А особенно эти три дня.
На часах было восемь, можно и домой. Все остальное – на завтра. Вот только... Корибанов, уже сев в машину, вспомнил самое неприятное из сегодняшнего дня. Нет, не зыбкое положение с его задержанным, который то ли тот, то ли не тот, один опознал, второй не опознал. Это дело служебное и устаканится так или иначе. А вот сказанное потом этим щенком-подсоском Вольманом свербело и настырно саднило. О личной заинтересованности майора. Раскопал, чего уж там. Просек столичный хлыщ, и про себя, должно быть, думал что-то такое о бесах в ребре и о том, что старая любовь не ржавеет. И не ржавеет, крикнул про себя Корибанов. И дурак он был, что трепыхался, как последний трус. Даша Ольховская... Дашенька... Пока не приключилось с ней несчастья, и не думал он, как сильно проросло в нем это... корешки прямо в самой груди щекотались. И ожесточился он тогда, стоя в больничной палате, смотря на маленькое, словно съежившееся по простыней и одеялом Дарьино тело. И впервые пронзило его мучительное осознание того, как хрупок человек. Впервые – несмотря на долгую милицейскую службу, не слишком насыщенную событиями, но все же не пансион благородных девиц, было всякое. А тут стоял у больничной кровати и думал, что вот так, одного гада с железякой достаточно, чтобы человека не было. Повезло Дарье, что удар скользящий, да. Но он, Виктор Корибанов, этого гада Фетисова теперь дозарезу обязан найти – и самого его, и всех его присных.
- Врешь, Жоржик, – со мстительным удовольствием сфамильярничал Корибанов, включая зажигание. – Личную заинтересованность ты мне тут не пришьешь. И пацана Ольховского тоже в причастность не макнешь.
Он вырулил на улицу и повернул налево – кратчайшая дорога к больнице. Хоть и поздно для посещения, а все же... с дежурным врачом потолковать еще не поздно. А остальное – завтра. И вот об услышанном крам уха телефонном разговоре Вольмана тоже завтра подумается лучше. На свежую голову. “...на раздорожье, я смотрел. Хоть тропиночки, но все – все! – по три. Смекаешь, доцент?.. Ну так будешь доцентом, с такими-то мозгами. В общем, подумай об этом, Ал, серьезно подумай”.
Вся решимость Владимира улетучилась, едва он вышел на улицу. И уверенность его в серьезности случившегося, в серьезности того, о чем говорила сестра, растаяла как вечерние тени. Вот он подойдет к райотделу, вот зайдет. Ему выпишут пропуск. Он зайдет в тот самый кабинет с отвратительного цвета стенами – и что дальше? “Простите, я кажется, ошибся”? Я не я, и лошадь не моя, и парень, которого по моим показаниям взяли, на самом деле не душил меня, это я, дурень, обознался.
Он словно наяву представил лица всех этих вершителей из милиции – квадратное чуть обрюзгшее начальника, умное насмешливое того лощеного молодого следователя, пухлогубое с круглыми глазами лейтенанта. Люди системы, которых всю свою жизнь Малкович ненавидел и побаивался. В детстве мечталось, как встанет он против этой системы – он и вставал, споря с учителями, во весь голос не соглашаясь, с гордостью неся звание “не то что трудного – проблемного” ученика. Потом оказалось, что просто не соглашаться маловато – нужно на место каждого “плохо” ставить какое-то свое “хорошо”. И вот с этим “хорошо” у Владимира не складывалось. Ни в подростковом, ни в юности, и теперь. Его “хорошо” в конце концов превращалось в картонку, неряшливо и безвкусно (в детстве) или же со вкусом и умело (это уже после института) раскрашенную. Он легко умел увлечь, указав на недостатки, уводя от них – и не приводя никуда. Все кружки, группы, которые он вел, в конце концов превращались в ту же систему, с которой он упорно воевал. И все, казавшееся ему таким правильным в теории, на практике оборачивалось склочностью, агрессией и горестно-недоуменными взглядами окружающих. И все труднее было считать этих окружающих врагами – слишком уж много было этих врагов, и все чаще внутри сознания раздавался мерзкий голосок, повторяющий расхожую грубую фразу “все пидарасы, а я один дартаньян”.
Шаги Владимира все замедлялись, пока он не остановился прямо посреди улицы. Никуда он не пойдет! Он пойдет домой, по дороге обдумает все сам, без Клеопатриного нажима. Обдумает, как помочь Женьке; произнеся это про себя, Владимир покривился – помогать племяннице ему совершенно не хотелось. Подобный тип великовозрастных девиц с романтикой в голове всегда представлялся ему неприятным и враждебным – как могут уживаться в человеке, скажем, мечтательность и жесткий прагматизм. Да еще и налет насмешливого цинизма – пару раз Женька аттестовала тех ребят, кто бросал ведомые Владимиром кружки, “объектами пониженной ясноглазости”.