Долгий сон статуи

Это был удар не просто под дых – это был удар ниже пояса. Тем более болезненный, что Владимир, несмотря на неприязнь к сестре, прекрасно знал – в ссорах и спорах она скрупулезно придерживается чего-то вроде джентльменского кодекса честной игры. Если уж Клеопатра опустилась до такого – он был вправе обидеться, вправе гордо вскинуть голову и пройти в свою комнату, и вытащить из-под дивана большую сумку.

- Я его в Женькиной комнате увидел... – вскрикивал он, ожесточенно вышвыривая из ящиков футболки, трусы и носки, из шкафа штаны, сметая с полочек книги и набивая ими сумку. – В моей футболке, между прочим! Так что понятно, отчего она за него просит... сбежала, небось, к его дружкам...

- Вова... – сестра бросилась за ним. Голос ее ломался, непривычный к просьбам – не умела она просить. – Вовка, помоги мне! Если я не вытащу этого парня из каталажки, они убьют Женьку! – в голос прорывались рыдания, а по щекам, смывая косметику, текли слезы – серые, зеленоватые, как болотная водица. Женские рыдания – то, чему у Владимира никогда не было сил сопротивляться. Это он за собой прекрасно знал, оттого не выносил, когда при нем плакали. Плачущая женщина в его глазах теряла право на какое-либо уважение, перехотя в разряд тупых баб. И сестру Владимир, несмотря на неприязнь уважал еще и потому что в последний раз видел ее плачущей в далеком детстве.

- Бандитов должна ловить милиция, Кленя, – тоном, с каким в фильмах настоящие мужики говорят со своими глупыми слабыми бабами, ответил Владимир. – Одного вот поймала.

- Братик, это не бандиты! – Клеопатра вдруг бросилась перед ним на колени и лицо ее осказилось такой мукой, что Владимир отшатнулся. – Вовка, я никогда ни о чем тебя не просила... Я умоляю тебя – забери свои показания, пусть его выпустят!..

- Да ты знаешь про заведомо ложные показания и ответственность? Да если я... – Владимир говорил, выкладывая все, что успел почерпнуть из старых детективных романов, которые порой почитывал. Но чем дольше говорил, тем более разрастался ужас в глазах сестры – и тем менее был уверен Владимир в том, что не отвечающий ни на какие вопросы парень в его футболке был именно тем жутким монстром, что пытался его убить. Смутно припоминалось – что-то говорил ему Фетисов в парке, как раз перед тем, как натравил на него того монстра... что-то найденное... потом еще что-то из мифологии. Он ведь сказал это в милиции – или все же не сказал? Может, и сказал – он тогда, сразу после нападения, был немного не в себе.

- И потом – а если не выпустят? – гордо уходить от сестры было сейчас не лучшим выходом, вдруг отчетливо понял Владимир. Идти ему было практически некуда, резюме его не обещало ничего особенно пристойного в плане работы, а те заказы на копирайтинг, которые он выполнял, были немногочисленны и оплачивались плохо. Сидеть же, не разгибаясь, над статьями, изучать СЕО, чтобы зарабатывать больше, казалось Владимиру ниже его достоинства. Кроме того, отчаяние Клеопатры было неподдельным и в нем шевельнулась жалость – в конце концов теперь, когда сестра обнаружила так явно перед ним свою слабость, разрыдалась, роняя себя в его глазах, ему казалось гораздо проще выполнить ее просьбу. Ну – или хотя бы попытаться выполнить. В пропажу Жени он не верил – сбежала девчонка к новым сомнительным друзяшкам, а через них на мать давить пытается. Если принять во внимание прошлые Женькины пропажи, Кленя так изнервничалась по поводу дочери, так что во все верит и всего боится.

Правда, где-то на донышке сознания крутилась мысль, что такая бой-баба как Клеопатра не станет паниковать по пустякам, и если уж она в отчаянии, то этому отчаянию есть очень веская причина.

- Если не выпустят... – Клеопатра, уже поднявшаяся на ноги, вытерла слезы. – Если не выпустят, будем искать другие пути. Но все-таки... Вовка...

- Ладно-ладно, не реви только, – снова беря тон киношного “матерого мужика”, Владимир покровительственно погладил сестру по плечу. – Схожу, схожу.

День заканчивается. День, в котором он сам, почти своими руками отправил за решетку человека, который... которого... Пат мучительно застонал.

Весь день сегодня они с Лайосом прощались. Это было понятно теперь, а тогда – всего несколько часов назад, подумал Пат, всего несколько, – ощущалось медленным отдиранием лейкопластыря. Сидели, говорили ни о чем, перескакивая через времена и вспоминая людей “оттуда”, из и общего далека так же, как, наверное, вспоминал бы Пат своих одноклассников. Что-то спрашивал он, что-то отвечал Лайос. Потом Лайос спрашивал, а Пат отвечал.

- У него были стопы варвара, – сказал вдруг Лайос. Откинулся назад, уставившись на тикающие ходики. – Я, когда связывал ему ноги, заметил – большой палец торчит, а остальные короткие. Не знаю, как он с такими ногами умудрялся бегать.

Пат сперва не понял, о ком говорит Лайос. “Я трижды объехал город... кони пугались, от его привязанного тела колесницу немного заносило... на одном повороте она чуть не перевернулась. На первом кругу я что-то кричал, я захлебывался летящим на меня воздухом. На втором кругу мне захотелось все бросить... его голова была как кисть, она чертила алую дорожку в пыли. Тогда я остановился, сошел, оторвал кусок от его плаща и замотал его голову. Я должен был сделать три круга... когда закончился третий, я перестал что-либо чувствовать. Все просто исчезло. Я убил того, кто убил... тебя...”

Говоря это, Лайос вдруг взял руку Пата в свою, перевернул ладонью кверху, провел пальцами по линиям, будто начинающий хиромант. И, словно получив подтверждение каким-то своим мыслям, продолжал: – Я думал... думал, когда я его убью, мне станет легче... На следующую ночь ко мне пришел его отец. Он просил отдать ему тело сына. Мне было все равно. Я отдал его.

Они сидели рядом, все более отделяясь друг от друга. Солнце перевалило зенит и по комнате протянулись тени.

- Отсюда далеко до дома... – Пат вздрогнул, услышав имя, которым назвали Женьку. Слишком громоздкое в маленьком пыльном городишке. Как, впрочем, и его собственное. “Пат”, “Женя” – так все же много проще.

- Я тебя проведу.

- Нет. Просто расскажи.

Пат рассказал – наверное, излишне подробно, даже набросал схемку на клочке бумаги – со стрелочками. Лайос изучал схемку несколько мгновений, пальцы его скользили по нарисованным Патом линиям, словно он был слеп и читал шрифт Брайля. Так же, как до того его пальцы скользили по ладони Пата...

- Спасибо. – Пат кивнул в ответ; в свете начавшего заваливаться на запад солнца глаза Лайоса показались ему неожиданно теплыми, без всегдашней холодящей водяной прозрачности. Ему вдруг стало страшно за этого человека; как бы он не убеждал себя, что нечего принимать близко к сердцу Лайоса, неожиданно ворвавшегося в его жизнь, все ожившие воспоминания кричали, орали об обратном. Пат видел круговерть воинов в шлемах, безликих, с горящими сквозь узкие прорези глазами, взлетающие клинки, острия копий, звон, лязг и треск, грохот сшибающися щитов, глухой, деревянно-кожаный, крики, стоны, и отчетливо врывающееся хряцанье, с каким входит металл в плоть. И в этом кровавом аду всего на долю мгновения рядом с ним оказывается высокая фигура в таком же бронзовом доспехе, какой был у него самого. Глаза знакомо вспыхивают в прорези шлема; глаза, холодные и яростные для всех, для него почти ласковы. “Как? – Хорошо!” И будто хлебнул божественного нектара – руки обретают мощь, и ты становишься стооким Аргусом, способным видеть сразу всех противников. Лишь только потому, что рядом – он.

-...Куда же ты теперь?

Лайос пожимает плечами – не от того, что не знает, а скорее от того, что знает слишком хорошо. Но это Пат понял только сейчас, вечером, стоя у закрывшихся дверей райотдела. Женькин телефон не отвечал. Алекс... Пат ощущал в этом какой-то оттенок предательства – звонить сейчас Алексу. И вдруг перед ним, словно наяву, встали двое у машины Корибанова – Алекс и тот самый темноволосый следователь, которого Пат видел сегодня. И который, как он отчетливо ощутил, не верил в причастность Лайоса к убийствам.