Страница 27 из 36
...Вчера, вернувшись домой, он нашел Лайоса в гостиной. Вернее, он был встречен взглядом Лайоса – и вот это оказалось самым мучительным. Еще мучительнее, чем утром, когда он осознал, что понимает Лайоса и без перевода, когда припомнил пологий песчаный морской берег, плечо лежащего рядом, крупный рыжий песок на этом плече, острое чувство, пронзающее его, когда он смотрел на это плечо, на отброшенную назад голову, на профиль – еще по-мальчишески мягкий, но уже готовый впитать взрослую резкость и определенность.
Утром все было еще неясно, зыбко и жутко, как колыхающиеся в сумерках нечеткие тени. Теперь же Пат твердо знал – на этот вопросительный, тревожный, ищущий взгляд ответить ему нечем. Более того – он будет негодяем, если сейчас подаст Лайосу хоть малейшую надежду.
- Добрый вечер, – Пат произнес это на том же странном языке, на котором говорила с Лайосом Женя. Слова приходили сами, не нужно было ни составлять фраз, ни вспоминать нужных слов; Пату подумалось, что хорошо бы и в школе на английском у него была эта способность.
- Вечер добрый, – ответил Лайос. И тут Пат понял, что никаких мучительных объяснений не потребуется. Надежда, вспыхнувшая было в глазах Лайоса, быстро угасла. Может, он понял все по тому ощущению вины, которое заставило Пата ступать слишком уж осторожно, двигаться слишком уж аккуратно, будто боясь задеть хоть что-то в комнате – Лайос словно вжился сейчас в эту комнату, как он умел вживаться в любое окружение, будь то царский дворец, морской берег, походный шатер или бронзовые доспехи. Лайос во все умел вжиться и все умел сделать немножко собой. И эту комнату тоже.
А может, Лайос просто учуял острый запах недавнего соития – пока Пат шел, ему казалось, что запах кожи, волос, поцелуев Алекса сопровождает его, окутывает, как некое невидимое облако, сладковато-пряное, прохладное, полынное и пахнущее новогодними мандаринами.
Как бы там ни было, Пат был благодарен Лайосу за эту сохраненную им чуткость и остроту ощущений. Сразу стало свободнее и проще. Мы, мужчины, не любим лишних разговоров, пришло вдруг ему в голову.
- Что это ты смотришь? – На коленях Лайоса лежал большой бабушкин фотоальбом с видами гор и вулканов. Пат присел рядом – альбом был его любимым. Много-много раз разглядывал он цветные фото бурлящих гейзеров, широких кальдер, извергающихся потоков огненной лавы и дымных конусов вулканов. Может, Лайос и это каким-то образом почувствовал?
- Огнедышащая гора, – сказал Лайос. На большом – во весь разворот – фото вспухал золотисто-белый раскаленный лавовый пузырь, извергал фонтан искр черный шлаковый конус, а на дальнем плане дымил громадный вулкан. Это была любимая фотография Пата – в детстве он мог часами рассматривать ее, растянувшись на полу и подперев кулаками скулы.
- Ты был там?
- Нет, – засмеялся Пат. – Нет, конечно. Но очень хотел бы поехать. Там же...
Он начал рассказывать – увлеченно, взахлеб, красочно и подробно, изредка прерываемые и подхлестываемый вопросами Лайоса. И внезапно замолчал, оборвав себя на полуслове – когда-то, невообразимо давно, много тысяч лет, много человеческих жизней тому назад он вот точно так же рассказывал, так же охотно и увлеченно отвечал на вопросы Лайоса. Там, в другой жизни Лайос был моложе него, казался сперва щенком-переростком, потом выровнялся, повзрослел, но все так же продолжал считать Пата своим старшим... братом? Да нет, пожалуй, не братом. Другом, скорее – но в совсем другом смысле, нежели вкладывается в это слово теперь. Не просто другом, который прикроет спину в бою, чью спину прикроешь ты, но другом, с которым делишь все – кров, мысли... тело.
У нас теперь это называется просто любовью, но в такую дружбу любовь входит, как входит кристалл в великолепную друзу. А у них... у них с Алексом – как? Будет ли когда-либо у него с Алексом вот такая же друза, вырастет ли из сумасшедшего, лишающего разума влечения?..
Когда он вошел, сестра сидела за столом. Обычно в такое время на столе помещался старый электрический самовар, чашки и чайник, сахарница со склеенной бурым клеем крышкой и тарелочка с кругленькими жесткими крекерами. И еще банка с каким-нибудь вареньем. Владимир больше всего любил малиновое; наличие на столе именно малинового варенья было его личной благоприятной приметой.
Но сейчас варенья не было никакого, стол был пуст и гол, даже без скатерти. Горел только старый торшер, белый с оранжевой верхушкой, напоминавший Владимиру беременную в очень коротком платьице. Клеопатра сидела в полутьме, неподвижная и будто одеревеневшая, уставившаяся в одну точку. Женьки видно не было. Лучше воспитывать надо было дочь, злорадно подумал Владимир. Лучше – тогда и не бегала бы. И в то же время где-то в глубине шевельнулась жалость – не к этой потерянной немолодой уже женщине, а к той слишком правильной и скучной девчонке с рыжим хвостиком, которой когда-то была сестра.
Шаги его Клеопатра услышала, очевидно, не сразу. А услышав и увидев, тут же стряхнула оцепенение и стала собой – Кленей-Агрегат, как он называл ее в детстве. Но всегдашняя ее организованность и целеустремленность ее сейчас явно работали с трудом – такой сестру он никогда не видел.
- Вова, мне нужна твоя помощь, – не глядя ему в лицо, сказала Клеопатра. Глаза у нее были тусклые и серые, они утратили свою полупрозрачную зелень и стали цвета асфальта. – Женьку надо спасать. – и замолчала, будто ей перехватило горло.
- Опять исчезла? – Владимир не очень верил в предыдущие бесследные исчезновения племянницы, исчезновения прошли без него.
- Хуже, – отрывисто бросила Клеопатра. Владимир вспомнил молодого парня в окне, вспомнил свою футболку на этом парне и понимающе усмехнулся. Этого рода родительским несчастьям он сочуствовать не умел. Сколько раз, слыша от семейных приятелей, особенно от тех, у кого были дочери, “Ну вот что мне делать с этой дурехой?”, Владимир про себя радовался, что у него-то хватило ума не жениться и не плодиться. Как говорил один философ, спасибо, Боже, что никого не родил и никого не убил.
- Ты ведь там уже был, в милиции... – сказала Клеопатра. И остановилась, сжав руки вместе, словно набираясь сил.
- Был, – догадываясь, к чему она клонит, сказал Владимир. – Только вот оттуда. Засадил мерзавца, который меня едва не прикончил.
- Засадил? – ошеломленно переспросила Клеопатра. Не все коту масленница, сестренка, ухмыльнулся Владимир. И в подробностях рассказал обо всем, что видел и делал. Чем долее он рассказывал, тем большее облегчение отражалось на лице сестры.
- Значит, его взяли только на основе твоих показаний?
Владимир, разлетевшийся было повествовать дальше, понял вдруг, что сейчас сестру не волновало нахождение преступника в компании ее дочери. Она услышала в его рассказе что-то необычайно нужное и важное для себя, и вся ее воля сейчас сконцентрировалась на этом нужном и важном.
- Ты должен пойти к ним и сказать, что ошибся, – с нажимом сказала Клеопатра. – Что напрасно показал на невиновного человека.
- Что-что? – протянул Владимир и рассмеялся. – Милая моя, да ты не соображаешь, что говоришь. Я его опознал, все зафиксировано официально – и вдруг бац! – я прихожу и говорю “Простите, товарищи-граждане, ошибочка вышла!” Да мне...
- Если... ты этого не сделаешь, – шепотом проговорила Клеопатра, – они убьют Женьку.
Прозвучало это почти обыденно, и от этой внешне спокойной обыденности Владимир на миг похолодел. Сам он никогда не испытывал ничего, способного породить такую холодную отрешенность, обуздывающую отчаяние.
Воцарилось молчание. Уже умолкли птицы, заунывно трещали сверчки, а из умывальника в саду редко-редко капала вода, сразу по паре капель, их звук гулко отражался в большом тазу. Владимир искал каких-то разумных, сильных и спокойных слов – и не находил.
- А все ты! – его вдруг сорвало едва не на визг. – Ты! Твое воспитание! На ночь к мальчишкам... болтается невесть где...
- Если ты забыл, – голос Клеопатры стал похож на змеиное шипение, – то я напомню, из какой задницы я тебя вытащила, когда мы перебирались сюда. Забыл, что на тебя вешали?