Долгий сон статуи

Они вышли из подвала – после успокаивающих Женькиных речей парень послушно двинулся с ними, – и Женя тут же вытащила телефон.

- Да... прости, что-то не ловило. Мам, я у Пата Ольховского, в гостях... Да, со мной все нормально, если я задержусь, то останусь у него ночевать... Что? Нет, его бабушка еще не пришла, но как только придет – я тебе позвоню... Да. ... Ну мам, ты же меня знаешь... Угу... Мам, ты лучше всех. Пока.

Женя дала отбой и обезоруживающе улыбнулась Пату. – Спасибо. Ты правда очень выручил. Пат, а... как твое полное имя? – Она взглянула на неизвестного и потом снова на Пата.

Этот вопрос Пат ненавидел, как, собственно, и свое дурацкое полное имя. Но сейчас был не тот момент, чтобы упираться. Женя снова что-то сказала незнакомцу. Тот легонько кивнул и изучающе взглянул на Пата – глаза его в полутьме показались Пату светящимися изнутри мягким серо-серебристым светом. Как отблески на воде.

- Это Лайос, – сказала Женя, указывая на парня.

- Меня можно просто Пат, – ответил Пат, багровея, и протянул руку. Что-то изменилось во взгляде незнакомца, мелькнуло какое-то растерянное, почти умоляющее выражение, когда он крепко, но осторожно, пожал Пату руку, причем не ладонь, а запястье. Рука у него была жесткой, ладонь и ребро загрубело как у каратиста. Пат неожиданно для себя стиснул в ответ запястье парня – и ощущение от странного рукопожатия показалось удивительно знакомым.

Алекс Куретовский легко впрыгнул в автобус, занял место сзади в углу, сунул в уши наушники и приготовился продремать все пять часов до Н. Перезвон струн, вливавшийся из наушников, убаюкал его, перед глазами закрутились бесконечные пестрые меандры, мягко завращались свастики на орнаментах, мелькнули невозмутимые, как улыбка Будды, лица статуй. Сначала лупоглазые улыбающиеся крито-микенские куросы, потом уже гораздо менее лупоглазые, спокойные и прекрасные лица классического периода. Страдальческие, искаженные, будто скрученные судорогой лица эллинизма – один Лаокоон чего стоит или Скопасова “Голова раненого”. И никакой тебе портретности – это вам не римляне. Греки в основном не снисходили до земной индивидуальной неправильности.

Память Алекса перебирала все те сотни бронзовых и мраморных лиц, которые он отсмотрел и замерял. Все же великая вещь – прогресс: ну кто бы позволил ему ощупывать и обмерять кронциркулем статуи Лувра, Ватикана или Уффици? Да и в родных музеях не очень-то пускают таких вот простых аспирантов, вроде него. А со всякими полезными программами и с мозгами, умеющими их использовать, достаточно иметь хорошие фото с разных ракурсов. Что уже гораздо более достижимо.

Лица... лица... Он едет в Н... От этой мысли вдруг стало так хорошо, что Алекс улыбнулся. Что-то там было такое, в этом городишке, от чего губы сами растягивались в улыбке. Гулкая пустота маленького музейчика, бюст Тертуллиана, строго взирающий на посетителя из угла. Та странная статуя в подвале – ради которой он, собственно, и едет теперь. Алекс был убежден, что это не что иное, как копия какого-то античного оригинала. Однако он пересмотрел сотни фото, но не обнаружил той скульптуры, с которой могла бы быть сделана эта копия. Неизвестный науке зверь, мелькнула фраза из какого-то мультфильма.

Но нет, это светло-серое бетонное лицо с чертами то ли бога, то ли полубога не было непосредственной причиной ощущения счастья, которое все росло и росло в Алексе. С каждым поглощенным автобусом километром. С каждым промельком столба за окном, с каждой остановкой. Причиной этого счастья не была и встреча с Жоркой Вольманом. Жорка, собственно, и устроил поездку, заявив, что кое-что могло бы заинтересовать “будущее светило гробокопательства и настоящего духа темных пучин” – так он сказал, намекая на интерес Алекса к древним культам. Хоть и десятью годами старше, Вольман был лучшим и самым понимающим другом и, пожалуй, единственным, кто не закатывал глаза к потолку, когда немного расслабившийся в компании Алекс начинал говорить о своих изысканиях.

Автобус подпрыгивал все чаще, потому что дорога неотвратимо ухудшалась, а вблизи Н. и вовсе превращалась в асфальтовую версию стиральной доски. Но Алексу было не привыкать, изнеженностью он не отличался.

На повороте с трассы на Н. автобус хорошенько тряхнуло, тетка с сумками и корзинами рядом с Алексом утробно охнула и тяжело навалилась ему на бок. С возмущением глянув на тетку, Алекс забился в самый уголочек и постарался не думать о том, что увидел на самой грани сна – медленно-медленно падающую баночку с вареньем и испуганные серо-голубые глазищи над ней. Робкие пальцы под своими пальцами, пальцы, удержавшие баночку. Тот паренек... Пат. Как, интересно, его полное имя? Пат Ольховский – звучит как псевдоним поэта. Интересно, пишет ли он стихи? Но, вне зависимости от стихов, мальчик был причиной слишком поспешного отъезда из Н. Прошло полгода, и уж конечно, всякие царапинки давно затянулись и думать о них было легко.

Зажужжал в кармане поставленный на беззвучку мобильный.

- Жорка?

- Алекс, слушай меня внимательно, – сказали в трубке. – На автостанции тебя встретят и сразу отвезут в гостиницу. И никуда по дороге не заходи. Никуда, Алекс, понял. Я освобожусь и зайду за тобой, поедем перекусить. Понял?

- Вас понял, сэр, – с беспечностью вечного штатского ответил Куретовский, и в трубке дали отбой. Жорка решил поиграть в таинственность? Это было на него не похоже, да и в голосе не было шутовства – голос был слишком серьезным и озабоченным даже для Жорки.

Лайос сидел на полу, настороженно оглядываясь. Он уже сходил в душ – перед этим, как понял Пат, Женя долго объясняла ему, что это такое, так что с душем он справился вполне. Теперь Лайос был вымыт и чист, и одет в трикотажные шорты Пата. Мокрые волосы казались сперва темными, но высыхая, посветлели до пепельно-русого.

Женя уже созвонилась вторично с мамой и очень решительно заявила что нет, не надо присылать дядю, чтобы проводить ее домой. Она останется и придет утром – тут у них интересная беседа, добавила она слишком уж легкомысленным тоном (Пат покраснел до ушей). Женя сперва все время бегала на кухню то за тем, то за другим, словно пыталась этой суетой изгнать какие-то свои беспокойства. Получалось у нее плохо – Пат видел, что на ней буквально лица не было. Она боялась.

Втроем они поели холодных котлет с хлебом и запили все это чаем – и Пат видел, что для Лайоса были в новинку и котлеты, и чай, и чашки. Женя то и дело обращалась к нему все на том же непонятном языке, и он отвечал тихо, глуховатым тенором, слегка запинаясь. Он был явно не в привычном окружении, но при этом не выглядел ни робким, ни приниженным. Напротив, сидел он как-то очень самодостаточно, и первая растерянность его бесследно исчезла. Теперь он уже не казался Пату великаном, да и качком не выглядел. Но проработанные мышцы наводили на мысль о постоянных тренировках, и Пат с ностальгией вспоминал свои занятия по рукопашному бою. Тренер уехал и теперь решительно неясно было, что делать.

- Жень, а как ты поняла, что Фетисов побежал к музею? – спросил Пат, когда они поели.

- У него же там была разбитое... бюст что ли, и выскочил он с ломиком, ты сам видел, – как что-то само собой разумеющееся, сказала Женька. После того, как дел не осталось, она словно сдулась, как воздушный шарик, и теперь сидела рядом с Лайосом, опершись спиной о диван и слегка сутулясь.

- Жалко, мы не успели статую спасти, – сказал Пат и про себя усмехнулся – а что бы они сделали? Скрутили бы обезумевшего скульптора – Пат был уверен, что ему не хватило бы решимости, а Женьке – сил. Еще заработали бы этим самым ломиком...

Тут он заметил, что Женя смотрит на него со странным выражением.

- Давай, я тебе расскажу одну вещь... – начала она. Запустила пальцы в кудрявые темные волосы, взлохматила, потом выпрямилась с решительным видом. – Пат, если ты решишь после этого, что я свихнулась – ну... так тому и быть. Потому что я сама не уверена сейчас ни в чем. Я только боюсь, что по глупости втравила сразу много людей в страшные и опасные дела...