Владычица Безвременья

- Отворот хотела тебе дать, - шепчет, будто заговаривает. Кого только заговаривает – себя или его? – А сейчас гляжу - впору мне самой у бабки отворотного зелья просить.

Свейн протянул к ней руки, будто вдруг ослепнув, будто нет глаз у него, а непременно руками нужно… Щеки холодные, только в висках бьется едва теплая кровяная жилка. И она прильнула, скользнула в тепло, угрелась. От ветра, что уж вовсе бешеным псом вокруг завывает, от лукавого месяца, от ночи.

- Как зовут-то тебя? – Это ветер ему спросить подсказал? Или самому нужно хоть чем-то за мир явленый зацепиться – чтоб вовсе не унесло. Хоть именем ее…

- Молодец, что спросил, - Свейн и не почуял, как выскользнула от него девушка. А она уж шагах в трех от него оказалась. - И впрямь счастливый, большая тебе удача на роду написана. А теперь слушай, что скажу, ради себя самого слушай. – И глаза сделались грустные-грустные.

- Для того, зачем прибыли вы сюда, самое лучшее время будет, когда луна вырастет до круга.

Свейн опешил. О том, для чего в самом деле прибыли викинги Торира в Бьярмаланд – о сокровищах главного святилища бьярмов – знали только немногие из хирдсманов. Об этом запрещено было даже говорить вслух.

- А для чего мы прибыли, как не для того, чтобы почтить конунга Сирта и заключить с ним союз от имени повелителя Дании Харальда? – проговорил он.

- Ну, про то вам лучше знать, для чего вы прибыли, - снова зазвенел серебристый смех. Но грусть в глазах стала еще глубже, и Свейн подумал, что сейчас он готов послать к троллям и бьярмского бога Юмаллу, и все его сокровища – только бы эти глаза снова засияли отраженным светом месяца.

- И особо опасайтесь старого Финна, что всегда сидит по правую руку от князя, - девушка, будто борясь с собой, отвела глаза. На миг они вспыхнули лукавинкой. – Впрочем, этому старому ворону будет чем заняться помимо вас. И прошу, заклинаю тебя всем, что тебе дорого, - снова она смотрит Свейну прямо в лицо, он чует, как она вся дрожит, - заклинаю – не ходи завтра на княжий пир. Скажись больным, скажись… Но только не ходи!

… Торир-хёвдинг сказал, что не почтить свадебный пир это нанести хозяину кровную обиду. И Свейн пошел. И был весел, смотря на ужимки шутов князя Сирта, слушая напевы здешних скальдов, которые были сладки и приятны несмотря на то, что он не понимал, о чем они поют. И когда Эгиль сказал вису в честь нареченных жениха и невесты, все подняли кубки и славили молодую пару. И он, Свейн, тоже поднял кубок и повернулся к красному столу, славя счастливого Арслана и в первый раз смотря на княжну, которую до того на пирах никто из них не видел.

За что, светлая Фрейя? За что не дала настоящую хворь, чтоб упасть на лавку и проваляться на ней все время почестного пира? Почему не обезножел он, как Эгиль? Старуха, где была ты вчера со своими черными чарованиями? Погибельные глаза цвета месяца – отчего они смотрят на него из-под убранного перлами и серебром свадебного венца? Ее лицо вспыхивает, и тут же гаснет на щеках румянец, будто задули свечу… А взгляд встречается с его взглядом – и тут же ускользает, вспыхнув болью.

Пир стал как тяжелое плавание в холодных водах – когда все жилы и мышцы напряжены, когда тела будто уже нет, и двигаешься только одной волей, когда от тебя остается только душа, не желающая умирать. Не выдать бы ее взглядом – и не смотреть на нее нет сил. Это как нырнуть в черные воды и плыть сколько хватит духу, пока не начнет болеть в груди и не запляшут красные круги перед глазами – тогда вынырнуть и хлебнуть воздуха, взглянуть на нее, увидеть ставшее непроницаемой зеркальной амальгамой лицо и погасшие глаза. И снова нырнуть в черные воды.

Что-то говорил ему Эгиль, и что-то Свейн тому отвечал, но так невпопад, что скальд скоро оставил его в покое, решив видно, что парня побороли многолетние бьярмские меды и крепкая брага. И Свейн действительно напился, напился до того, что к концу пира просто сполз под стол и уснул там. Впрочем, со многими гостями случилось то же самое.

Когда он очнулся, - к своему удивлению, почти трезвым, и даже без привычной после особо удачных пиров головной боли, - большой зал был полон тяжелого густого пьяного храпа, стонов и бормотания. Огни почти погасли, только два светильника у дверей еще мерцали тускло и чадно. Прислужники Сирта, убрав со столов, не решились убирать тех, кто был под столами: многие из хмельных воинов, будучи потревоженными в своем блаженном отдыхе от бражных праведных трудов, могли решить, что кругом враги, и тогда слугам очень бы не поздоровилось.

Свейн, спотыкаясь о ноги и тела спящих вповалку, а под конец почти ползком пробрался к выходу и шагнул во двор. Высокий княжий терем нависал над ним темной громадой – зачем бьярмам строить такие высокие дома? В самом верху светится слабеньким желтеньким огоньком окошко… Свейн дорого дал бы за уверенность, что, влезь он сейчас в это окошко и сложись все для него благополучно в бою с Арсланом – княжна уйдет с ним.

Густые клубы туч совсем укрыли и месяц, и звезды, стало темно хоть глаз выколи. И вдруг блеснуло из тучи, непривычно густо и коротко грохнул гром, что-то свистнуло, и раздались непонятные слова, произнесенные страшным, низким, нелюдским голосом. Вихрь черный, непохожий ни на один из виденных в море, взвился откуда-то из-за туч, ударил в терем и, будто змеиный язык, втянулся обратно в поднебесье.

Несколько мгновений все было тихо, а потом раздались вопли, звон, забегали проснувшиеся стражники, замельтешили огни. Голосов было все больше, и двор осветился множеством факелов, оживился топотом множества ног, криками, бранью и бряцаньем оружия.

- Вот ты где, тролли бы тебя побрали! – Эгиль возник откуда-то из темноты, совершенно трезвый. – Вот свадьба так свадьба – невесту-то похитили прямо с брачного ложа!

Наши дни

Черно-белый кот сидел в углу маленького зала ожидания, на заплеванном плиточном полу. Он лениво щурился на шурхающую все ближе и ближе от него швабру с грязной тряпкой, оставляющей неровные влажные разводы. Направо… налево… потом опять направо, потом опять налево. Раньше кот вставал и ходил за шваброй - направо, а потом налево. Не бегал и не прыгал, а именно ходил. Но теперь он был слишком стар и мудр для такого легкомысленного занятия.

***

Есть люди, которые всегда успевают отвернуться и не заметить, что в окно к ним заглянула желтая подводная лодка. Или что у старика на автобусной остановке - странный цепляющий взгляд. Есть люди, в жизни которых не происходит вообще ничего странного. Кассирша на маленьком вокзальчике Володарска принадлежала именно к такой категории людей.

На вокзальчике было пусто, несмотря на разгар дня. Вечно пьяная уборщица из местных шурхала мокрой шваброй, отчего старый плиточный пол становился блестящим, и еще более заметны были потертости и трещины. Уборщица орудовала шваброй монотонно, словно отбивала поклоны, и на грязном скуластом лице ее не выражалось ничего. Кассирша вязала, шепотом отсчитывая петли, и не нашла ничего странного в возникшем словно из ниоткуда молодом мужчине в серой ветровке и с небольшим рюкзаком за спиной. Он спросил, когда прибывает 223-й скорый. А потом попросил, если прибывшие на этом поезде туристы будут спрашивать у нее про Максима Мержеева, как между ними договорено, то передать, что он будет ожидать группу на первой стоянке. «Они знают, где это», - прибавил мужчина.

Кассирша, досадуя, что из-за этого чудака, который даже не удосужился обзавестись мобильным телефоном, она обсчиталась с петлями, тем не менее, пообещала все передать – человек вроде тихий, трезвый и вежливый. Турист и турист. Это было обыкновенно – и кто стал обращать внимание на то, что на свежевымытом полу не было никаких следов? Только уборщица почуяла, как словно бы гарью пахнуло, и в ее мозгу, залитом каждодневной порцией дешевой водки, мелькнул застарелый, гораздо старше этого плиточного пола, древний как холмы вокруг Володарска, страх. Тот, о котором говорили в полузабытых сказках, что слушали когда-то детишки во полуразрушенной избенке умирающей деревни. Но этиловые градусы быстро погасили и страх, и память. Уборщица пробормотала что-то под нос и продолжила возить шваброй.