Владычица Безвременья

- Ли-цо… - промычала сквозь истерические рыдания Зара. Лина обняла ее за плечи, баюкая как ребенка. Больших трудов стоило ей успокоить Зару, убедить, что с лицом ее все нормально, если не считать царапин от собственных ногтей, и что всему виной слишком живое воображение.

- Зара, пожалуйста,- в голосе Лины была теплота, но видно было, что ей вообще непривычно утешать человека, - возьми себя в руки. Ну, хочешь, я найду специалиста. Я даже поговорю с шефом, может фирма оплатит тебе хотя бы половину курса…

- Я не чокнутая! – взвилась Зара. Потом сникла, бессильно уткнувшись в Линину куртку. – Лин, ты даже не представляешь… как это трудно, когда… такая чувствительность… Ведь все проходит через меня. Все… я все чувствую.

- Ну и к хрену твоя чувствительность, - внезапно разозлилась Лина, - если ты элементарно ею не владеешь. Ты как щепка в ручье – что толку, что ты умеешь плавать, если у тебя нет паруса? Хорошо, ты занимаешься целительством…

- Космоэнергетикой, - секретарша хлюпнула носом.

- Неважно. Но кому и как ты можешь помочь, если ты собой не можешь владеть?

- Но я же помогаю…

- «Врачу, исцелися сам», - процитировала Лина и осторожно вытерла салфеткой царапины на Зарином лице. – Пошли. Он обязательно извинится.

- Лина, - робко протянула Зара, - может, вернемся? Там… знаешь, там будет страшно.

Комментарий к 1. Страшные истории

(1) - “пир птиц Одина” - битва, “птицы Одина” - вороны; “град лука” - стрелы, “ливень града лука” - битва.

========== 2. Глаза цвета месяца ==========

Шумит гремит княжий свадебный пир. Ходят вкруг столов круговые чаши с медами, пенной брагой и винным зельем из далеких теплых стран, носят их чашники и подают гостям с поклоном. Здравицы звучат одна за другой – за здравие князя и его славу, за удачу и благоденствие жениха, храброго Арслана, и за красу невесты, дочери Сирта княжны Ойны. Дочери младшей и любимой.

Невеста по обычаю почти ничего не ест и не пьет. Сидит она за красным столом - по левую руку от отца, по правую от счастливого жениха, который то и дело бросает на нее нетерпеливые взоры, полные страсти. Шепчутся некоторые из гостей – очень уж грустна прекрасная Ойна-Людомила, будто поселилась в ее сердце нежданная тревога.

Рахдай и хазарин Урра тоже мрачнее тучи сидят - тяжел им был отказ князя, но еще тяжелее счастье соперника. Угрюмый Рахдай находит утешение уже в том, что невеселой думой полон взор юной княжны. И пьет он кубок за кубком, только, видно, не берет его хмель, лишь черные глаза горят все мрачнее на иссеченном шрамами худом лице. А Урра, чья хитрость подобна змеиной, исподтишка следит за тем, на кого то и дело будто случайно бросает княжна быстрые взгляды.

…Недаром свистел ветер, бил в лицо, будто не пуская, отвешивал подзатыльники как строгий дядька озорному воспитаннику. Еще тогда, когда в первый раз пошел Свейн в месячную ночь к условленному месту на берегу, не пускал его ветер. Злобно хлобыстнул дверью, едва не вырвав ее из рук, когда Свейн, стараясь не шуметь слишком сильно, выходил из отведенного северянам сруба. И свистел в ушах тревожно ветер, раскачивал ветки сосен, стонал в них. Знал. Все знал.

А вот рогатый месяц светил тогда изо всех сил, вел по той самой тропинке, по которой плутали они с Эгилем, разгонял серые туманные клочья. Да клочьев почти и не было, будто кто заботливо свернул их и убрал под кочки. Свейн осторожно ступал по мокрой траве и чавкающей грязи, удивляясь тому, что тропинка вроде и та, и не та – ложок, где они повстречали страшную старуху, исчез, будто изгладился, а там, где был ложок, росла сейчас высокая, по плечо, трава с меленькими цветами на верхушках. Пахла она одуряюще и терпко, горечью и свежестью. Метелки цветов, будто живые, шептались под ветром, оглаживали Свейна по рукам, оставляя белесые следы на его темной рубахе.

…- Пришел, значит. Не забоялся.

То же платьишко, белое, серебрится под месяцем, тот же убогий платочек. Только две косы сейчас выбегают из-под него, пепельно-русые, тоже будто свет месяца впитали.

- Как пушница-то тебя огладила! – смеется серебристо, как колокольчик звенит. – Всего извозила метелками – значит, приглянулся ты ей.

Быстрые ладошки отряхивают натрусившуюся с травяных метелок белесую пыль. А он стоит как вкопанный. Почти забыл, зачем и пришел.

- Ну что, раз приглянулся ты пушнице, обсыпала она тебя – значит, быть тебе в этот год женатому.

Снова смотрит из-под платка – глазищи светлые, не поймешь, серые или голубые, скорее серебряные как месяц.

- Зачем звала, знаешь ли?

Губы улыбаются, а взгляд печальный. И тянет, тянет глазами…

- Отворот дать для Эгиля? Из-за твоей бабки обезножел. Вся ступня распухла и словно водой налилась.

- Отворот. Да только не для Эгиля, а для… - смолкает и пристально смотрит в глаза. Тут ветер, что до поры затих, будто прятался, налетает, треплет волосы, рвет платок с ее головы.

- Значит, если б дружок твой ногой не маялся, то и не пришел бы? Да ты за него не бойся – нога у него пройдет к свадебному пиру, ничего. Бабушка только попугать хотела.

- А говорила, что мы удачливые, раз живы остались, - через силу улыбается Свейн. Нельзя молчать, нельзя – иначе вытянет всю душу этими глазищами! – Она хоть кто тебе – неужто впрямь родная бабка?

- Кто она – того тебе знать не надо. Ишь, думаешь, если удачливый, так все знать должен? А что, не похожи мы с нею? – снова хохочет-заливается. И резко бросает смеяться, словно нитку рвет.

- Будет с тебя глядеть, как бы глаза не лопнули. Иди. Скажи Эгилю, что завтра встанет на обе ноги, так уж и быть.

И словно кто отвел глаза Свейну: только что была тут девчонка в светлом платье - и, раз! – сгинула, как и не было ее.

Эгиль на следующее утро и впрямь на ноги встал. А Свейн весь день был будто сам не свой. Едва дождался темноты, ноги сами понесли к знакомой тропке – а тропки-то и нет! Есть битая, хоженая тропа к реке, к пристани. И до мостков, у которых покачиваются лодчонки бьярмов и кивает на тихой волне змеиной головою их драккар, рукой подать, и никаких туманов, никаких ложков. Только запах той духовитой травы, которую девушка назвала пушницей, почудился Свейну в одном месте. Просидел он на берегу, смотря на поблескивающую в черной воде речной лунную дорожку, пока не увалился усталый месяц за темнеющий сосновый бор.

И на следующую ночь пошел Свейн на берег, и на ту, что за ней была. Товарищи вместе с Эгилем смеялись, что завел парень зазнобу. «И что ты в этих бьярмках нашел – маленькие, курносые, волосенки жидкие», - насмешничал Эгиль. Истины ради, далеко не все бьярмки были такими неказистыми, было и среди них немало красивых девушек, живых, веселых, которые охотно стреляли глазами в сторону заморских гостей.

На пятую ночь Свейн пришел к пристани все той же торной тропой. Месяц уже будто ждал его, горело бледным золотом его полукружие, набравшее силу, потолстевшее, словно кот, объевшийся звездочек-мышей.

Ни травинки, ни веточки не колыхалось под ветром. Свейн сел на краю крутого берега, неподалеку от дорожки, сбегавшей к пристани. Внезапно налетевший ветер развел волну, река будто вскипела лунным златом-серебром, закачались лодки, закивала змеиная резная голова на форштевне драккара.

- Снова пришел… - холодные маленькие ладони легли на лоб Свейна, чуть сжали виски. Он схватил их, крепко, чтоб уж не вырвалась и не исчезла, не растаяла в ночном воздухе, который наполнился вдруг той самой травяной терпкой дурманящей горечью.

- Зачем ты пришел? Зачем все время приходил? – спрашивает, а руки в его руках вздрагивают, будто пташки малые. - Думаешь, легко было бабке глаза отводить, чтоб она за другими следила, не за тобой? Думаешь, если один раз голову из-под меча уберег – так и впредь судьба будет в ладошках нести?

- Откуда ты про мою голову и меч знаешь?

Ее руки выскальзывают из его ладоней, Свейн чует, что снова уйдет, исчезнет она сей же час. Оборачивается, вскакивает – нет, тут. Только платье темнее теперь, почти в цвет тех лиловых цветков травы-пушницы. А платка нет вовсе - видно ее всю, косы по ветру вьются, как лунные змеи, губы как кровь, а глаза погибельные впрямь серебристые, словно свет месяца.