Страница 52 из 57
***
А Лаццаро Арнольфини нездоровилось. Он ощущал, как вокруг его раны словно смыкаются неумолимые челюсти с тупыми зубами и сдавливают плоть, причиняя унылую тянущую боль. Боль подергивалась, словно рыба на крючке, и Арнольфини ругался сквозь зубы. А рана меж тем была чистой, что подтверждал и замковый капеллан, и деревенский лекарь, которого спешно вызвали к больному. На следующий день Арнольфини стало хуже - он лежал весь в поту, и с губ его срывались то стоны боли, то проклятия столь кощунственные, что замковый капеллан, который счел своим долгом также пребывать у постели Арнольфини, крестился и шептал молитвы, призванные вразумить и смягчить сердце недужного.
На третий день больному стало трудно дышать. И деревенский лекарь, перехватив в коридоре замка супругу сеньора Арнольфини, робко прошептал, что опасается, как бы это не был titanium. Латинское слово лекарь произнес шепотом и поспешил пояснить, что хворь эта была описана еще греком Гиппократом, отцом медицины, именно она отняла сына у великого врача. Эта болезнь, говорил далее лекарь, сопровождает ранения, подобные полученному его милостью Арнольфини, вот только никто не слышал, чтобы первые признаки проявлялись так скоро и столь сильно.
- Масло ромашки выпрямит гнутые жилы, судороги уймет и выгонит дух злой, - говорил лекарь - так, будто читал заклинание, - масло же из цветка фиалки жилы, согнутые судорогой, разведет, распрямляя, когда им помажут.
Назвав еще с десяток средств и дав подробнейшие наставления по их применению, лекарь ушел. Кристабель села возле кровати больного; комната, с полузакрытыми ставнями - Арнольфини раздражал свет, - плавала в ладанном дымке, которым окуривали ложе. И лицо Лаццаро Арнольфини словно смягчалось синевато-седыми дымными облаками. Так что Кристабель порой не верилось, что на ложе лежит человек из плоти и крови, а не присутствует некий бесплотный дух.
Анхела принесла настоянную на молоке лапчатку, которую лекарь прописал давать больному трижды в день и непременно горячею. Губы Арнольфини сводило судорогой, растягивающей рот в ужасной усмешке, молочный настой едва-едва проходил в его горло. И Кристабель думала, что ее служанка ни за что не стала бы готовить лекарство для Арнольфини, если бы не была уверена, что они не помогут. Но Анхела готовила отвары и настои, смазывала стопы Арнольфини ромашковым маслом, купленным у лекаря. Это рвение было странным, и Кристабель решилась на вопрос - в коридоре, конечно, подальше от ненужных ушей.
- Отчего я его лечу, госпожа? - мрачно переспросила Анхела. - Да оттого, чтоб не помер слишком быстро. Этой хвори - столбняк мы ее называем, - я уж навидалась. Не лечатся от нее и не поправляются, особо если так быстро она в человека входит, как в него.
Лютая, нечеловеческая ненависть мелькнула в глазах Анхелы.
- Вам-то того не надо, - служанка выразительно взглянула на начавший круглиться живот Кристабель. - Не след женщине в тягости ненавидеть, худо на ребеночке скажется. А я и ваш рассказ помню, да и самой есть что вспомнить мне.
И Кристабель сидела у постели больного, день за днем - не ощущая в себе ни ненависти, ни жалости, ни сочувствия. Сидела, потому что так было надо. И с каждым днем, с каждым неумолимым шагом болезни она словно очищалась от ненависти.
С Мартином у них была какая-то молчаливая, негласная договоренность - отстраниться и ничем не обнаруживать своих близких отношений, не только перед другими слугами, от которых они таились и без того, но и перед Анхелой, которая обо всем знала, да и… перед самими собой.
***
Нати снова снились берег моря и две цепочки следов на песке, замываемые опененными языками волн. Море было бескрайним и синим - море? или океан? “Галечный пляж”, - зазвучало в ушах - тоненько, будто высокими мяукающими голосами пели какие-то маленькие китаяночки. Галечный? Но ведь песок, песок, и следы на песке! И китаянки поют… Что за китаянки? Нати мучительно пыталась понять, какое отношения она имеет к китаянкам, и на этом проснулась - на излете пробуждения успев увидеть нестерпимо яркий блеск отполированной стали меча.
Этот полированный блеск привел с собой реальность и отразился светлой волчьей голубизной в глазах Чезаре, смотревшего на нее. И это его рука, конечно, поглаживала ее по щеке.
- Только не рассказывай, - опережая ее слова, он приложил палец к губам Нати. - У нас говорят, дурные сны нельзя рассказывать прежде чем с ложа встанешь. А то могут сбыться.
- Это не был дурной сон.
Море, фантастически прекрасное и фантастически же могучее, расплавленное солнце, утопающее в нем - и две цепочки следов на песке. И ощущение далекой нездешнести. Чезаре слушал с легкой улыбкой - только на упоминании о мече настороженно сдвинул брови.
- Почему ты сказала “отполированный”, а не просто блестящий? - спросил вдруг он.
- Я не знаю… - тон его немного пугал. Слишком серьезный это был тон. - Не знаю, ведь в снах все всегда так странно. Мне кажется, какой-то голос произнес это… “отполированный”.
- Отполированный… - протянул Чезаре, словно смакуя. И Нати отошла, подавленная. Она еще никогда не слышала от него такого тона.
Эти странные видения, слишком цветные и реальные для обыкновенных снов, стали приходить к ней с того дня, когда Густаво с хрипом протянулся на каменном полу ведущего в кухню коридора. Что-то было бесповоротно преступлено, когда она убила бывшего солдата. И это было даже не убийство - это было то странное состояние, в котором она тогда действовала. Без надежды на удачу, боясь до умопомрачения и в то же время сознавая, что по другому сделать она не может. Не сможет. В тот миг, когда в тело Густаво вошел нож, все вокруг замерло. Весь мир, кажется, запульсировал в такт ее дыханию, подчиняясь лишь ей одной.
С того дня начался какой-то совсем новый отсчет.
…- Скоро я совсем поправлюсь, - Чезаре лежит на спине, забросив руку за голову. Очень близко - но такой далекий. Непреодолимо далекий. Знать некоторые его привычки, то, как он, задумываясь, сжимает переносицу пальцами, как ест - осторожно, маленькими кусочками, словно стараясь растянуть еду. Нати уже знала и другое - так едят те, кто умеет, терпеть, и те, кому случалось голодать. Как он спит - всегда на спине, чутко, как зверь. Как он умеет быть благодарным - ровно на меру оказанной услуги, - и как, сам будучи порой нежным как герой мелодрамы, он едва позволяет нежность в отношении себя, словно не хочет должать более.
“Скоро я совсем поправлюсь” - и что же дальше? Во фразе был вопрос, и задан он был, конечно же, не Нати.
Она хотела заговорить о Новом свете - привычная успокоительная сказка, почти псалом. Но сейчас Чезаре опередил ее.
- Места, куда плавал Коломбо… - он провел кончиками пальцев по спине Нати, - или другой генуэзец, Джованни Кабото. Флорентиец Веспуччи считал, что эти земли - не Индия, - Чезаре потянул девушку, по-хозяйски укладывая рядом с собой, - а что-то совсем новое.
- Джованни Кабото искал острова блаженных… - начала Нати.
- И что из этого следует? - Чезаре провел пальцами вдоль тела девушки, так что Нати пробила сладкая дрожь. - Там уже успели закрепиться испанцы.
- Но ведь и к северу, и к югу от Сан-Сальвадор лежат два огромных континента! - воскликнула Нати, приподнявшись на локте.
- И оба принадлежат блаженным, которых искал Джованни Кабота? - улыбнулся Чезаре.
- Пройдут века, прежде чем испанцы там все перепортят.
Эти разговоры приводили Нати в отчаяние - тем большее, что Чезаре, говоря совершенно безнадежные слова, отнюдь не выглядел унылым пессимистом. Казалось, он воспринимает происходящее без боли и сожалений, с ровной беспощадной ясностью. Так, досточтимый слушатель мой, нищий, потеряв свою суму, не грустит, а наполняется пустотой - ибо знает, что более ему потерять нечего.
***
- Не угодно ли вам сыграть в шахматы, ваша милость? - сказал вошедший в комнату Лисенок. - По испанским правилам, с “бешеной королевой”.
- Почему ты раньше не говорил, что умеешь играть в шахматы? - Чезаре поднялся. Нативидад была занята где-то по хозяйству, дон Иньиго отправился в подвалы, так что он был один.